Двадцатая рапсодия Листа - [10]

Я точно помнил – по причинам, уже объясненным выше, – что на этих первых страницах граф Толстой описывал картины повседневной севастопольской жизни декабря 1854 года. Тревожная и лихорадочно-веселая толпа штатских и военных, сумятица жизни в двух шагах от боев – словом, все то, что невыразимо подкупало меня в сочинении бывшего артиллерийского офицера. Но, подкрутив фитиль лампы, я вместо того прочел, поначалу не вполне вдумываясь в смысл, следующее:

«… В половине 3-го часа ночи – а ночь была облачная, темная – на середине Литейного моста сверкнул огонь, и послышался пистолетный выстрел. Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные прохожие, – никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел. Значит, не застрелил, а застрелился. Нашлись охотники нырять, притащили через несколько времени багры, притащили даже какую-то рыбацкую сеть, ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли и не поймали. Да и как найти? – ночь темная. Оно в эти два часа уж на взморье, – поди, ищи там…»

От неожиданности книга едва не выпала у меня из рук. Никогда ничего подобного я ранее не читал! Взгляд на обложку разрешил мое недоумение. Вместо «Севастопольские рассказы. Сочинение гр. Л. Н. Толстого» на ней значилось: «Что делать? Сочинение Н. Г. Чернышевского». Видимо, в полутьме я перепутал стоявшие рядом книги и вместо «Севастопольских рассказов» ухватил томик Чернышевского.

Ошибка разъяснилась, но вместе с тем возникло чувство недоумения: откуда, каким образом взялась эта крамольная книга в моем доме? Я вновь раскрыл томик. Титульный лист был написан от руки: «Журнал „Современник“, 1863 год». Никогда ранее я ее не видел, да и, по совести говоря, никакого желания читать «Что делать?» не испытывал. И мне вовсе не понравилось то, что кумир нынешних юных вольнодумцев, к тому же запрещенный цензурой, нежданно-негаданно встал на полке вместе с глубокочтимым мною Толстым. Запрещенный цензурой… По сути, дело даже не в запрете. В молодые годы я удосуживался читать сочинения, запрещенные властями, и такое чтение, что греха таить, доставляло мне известное удовольствие, щекотание нервов. Но то, что я слышал об этом романе, заставляло меня чураться его. И вот – на тебе…

Единственным объяснением было то, что книгу, по всей видимости, принесла моя Елена Николаевна. В самом деле, ну не Домна же вдруг воспылала страстью к чтению, да еще такому! В раздражении я направился к двери, чтобы немедля сделать дочери внушение, но, по счастью, вовремя сообразил, что время уже далеко за полночь и девочка моя, надо полагать, видит десятый сон.

Я замер у двери в ее спальню, осторожно приоткрыл створку и прислушался к ровному дыханию дочери. Затем тихонько затворил дверь и вернулся к своему креслу. В конце концов, не поздно будет и завтра основательно поговорить с нею и со всей строгостью спросить, кто и с какой целью внушил ей интерес к сочинению, признанному многими уважаемыми людьми безнравственным.

Впрочем, в ответе я был уверен вполне: книгу ей дал сын госпожи Ульяновой Владимир. И значит, мое недовольство сближением дочери и студента, исключенного из университета за неблагонадежность и сосланного в родительское имение под негласный надзор полиции, диктовалось не только отцовской ревностью – чувством, которого я, признаться, стыдился.

Негодуя на «нашего студента», я тем не менее тут же вспомнил и ту роль, которую он сыграл в недавнем происшествии. Нельзя было не признать, что без него мы, возможно, никогда не узнали бы о несчастной, чье тело покоилось на дне Ушни, – по крайней мере, до весны. Я вновь подивился наблюдательности молодого человека и его умению подчинить себе даже такого человека, каким был наш урядник, – бывший вахмистр Сибирского Казачьего войска отличался крутым нравом.

Разумеется, молодой Ульянов – личность незаурядная. Но таким скромным и непритязательным людям, как мы с дочерью, лучше все же держаться от него подальше. Ей-то уж во всяком случае. Вот ведь и Александр, старший сын Марии Александровны и Ильи Николаевича, тоже был весьма незаурядным молодым человеком, я бы сказал – блестящим. И что с этим несчастным юношей сталось? А в итоге – со всей семьей? Нет-нет, не стоит Аленушке забивать себе голову опасными писаниями Чернышевского и сомнительными рассказами Ульянова.

Окончательно решив утром серьезно поговорить с дочерью, я уже совсем было собрался вернуть книгу на полку, но, повинуясь какому-то неясному чувству, еще раз пробежал глазами отрывок, ранее прочитанный по ошибке. И обратил внимание на странное созвучие начала романа недавнему происшествию и моим мыслям.

Удивительные порою случаются совпадения в жизни, кто этого не знает? Бывает, молния в одно место дважды ударяет, бывает – но очень редко, – что монетка, десять раз подброшенная, десять раз решеткой падает. Случаются, конечно, и НЕсовпадения, которые почище всяких конкуров будут, как тот случай, когда пуля, мне предназначенная, лишь стригнула по голове и оставила в живых. Но совпадение случайного текста из случайно попавшей в руки книги и только что произошедшего в жизни – это нечто совсем ошеломительное. Там – река, багры, поиск тела, и у нас то же самое… Вот разве что пистолетного выстрела не было. Или был? Не позавчера, разумеется, но раньше? Как там говорил Владимир – «перед самым ледоставом»? Н-да, господа хорошие…