Двадцать лет спустя (часть первая) - [142]

При виде офицера Брусель немного смутился, но, так как тот ему вежливо поклонился, он встал и ответил на поклон.

Несмотря, однако, на эту обоюдную вежливость, на лицах женщин отразилось беспокойство. Лувьер побледнел и с нетерпением ожидал, чтобы офицер объяснился.

— Сударь, — сказал Коменж, — я к вам с приказом от короля.

— Отлично, сударь, — отвечал Брусель, — какой же это приказ?

И он протянул руку.

— Мне поручено арестовать вас, сударь, — сказал Коменж тем же тоном и с прежней вежливостью, — и если вам угодно будет поверить мне на слово, то вы избавите себя от труда читать эту длинную бумагу и последуете за мной.

Если бы среди этих добрых людей, мирно собравшихся за столом, ударила молния, это произвело бы меньшее потрясение. Брусель задрожал и отступил назад. В те времена быть арестованным по немилости короля было ужасной вещью. Лувьер бросился было к своей шпаге, лежавшей на стуле в углу комнаты, но взгляд Бруселя, сохранившего самообладание, удержал его от этого отчаянного порыва. Г-жа Брусель, отделенная от мужа столом, залилась слезами, а обе молодые девушки бросились отцу на шею.

— Идемте, сударь, — сказал Коменж. — Поторопитесь: надо повиноваться королю.

— Но, сударь, — возразил Брусель, — я болен и не могу идти под арест в таком состоянии; я прошу отсрочки.

— Это невозможно, — отвечал Коменж, — приказ ясен и должен быть исполнен немедленно.

— Невозможно! — воскликнул Лувьер. — Берегитесь, сударь, не доводите нас до крайности.

— Невозможно! — раздался крикливый голос в глубине комнаты.

Коменж обернулся и увидел там Наннету, с метлой в руках. Глаза ее злобно горели.

— Добрейшая Наннета, успокойтесь, — сказал Брусель, — прошу вас.

— Быть спокойной, когда арестовывают моего хозяина, опору, защитника, отца бедняков? Как бы не так! Плохо вы меня знаете! Не угодно ли вам убраться? — закричала она Коменжу.

Коменж улыбнулся.

— Послушайте, сударь, — сказал он, обращаясь к Бруселю, — заставьте эту женщину замолчать и следуйте за мной.

— Заставить меня замолчать? Меня?! Меня?! — кричала Наннета. — Как бы не так! Уж не вы ли заставите? Руки коротки, королевский петушок. Мы сейчас посмотрим!

Тут Наннета подбежала к окну, распахнула его и закричала таким пронзительным голосом, что его можно было услышать с паперти собора:

— На помощь! Моего хозяина арестовывают! Советника Бруселя арестовывают! На помощь!

— Сударь, — сказал Коменж, — отвечайте мне немедленно: угодно вам повиноваться или вы собираетесь бунтовать против короля?

— Я повинуюсь, я повинуюсь, сударь! — воскликнул Брусель, стараясь освободиться от объятий дочерей и удерживая взглядом сына, всегда готового поступить по-своему.

— В таком случае, — сказал Коменж, — велите замолчать этой старухе.

— А! Старухе! — вскричала Наннета.

И она принялась вопить еще сильнее, вцепившись обеими руками в переплет окна.

— На помощь! Помогите советнику Бруселю! Его хотят арестовать за то, что он защищал народ! На помощь!

Тогда Коменж схватил Наннету в охапку и потащил прочь от окна. Но в ту же минуту откуда-то с антресолей другой голос завопил фальцетом:

— Убивают! Пожар! Разбой! Убивают Бруселя! Бруселя режут!

Это был голос Фрике. Почувствовав поддержку, Наннета с новой силой принялась вторить ему.

В окнах уже начали появляться головы любопытных. Из глубины улицы стал сбегаться народ, привлеченный этими криками, сначала по одному, по два человека, затем группами и, наконец, целыми толпами. Все видели карету, слышали крики, но не понимали, в чем дело. Фрике выскочил из антресолей прямо на крышу кареты.

— Они хотят арестовать господина Бруселя! — закричал он. — В карете солдаты, а офицер наверху.

Толпа начала громко роптать, подбираясь к лошадям. Два гвардейца, оставшиеся в сенях, поднялись наверх, чтобы помочь Коменжу, а те, которые сидели в карете, отворили ее дверцы и скрестили пики.

— Видите? — кричал Фрике. — Видите? Вот они!

Кучер повернулся и так хлестнул Фрике кнутом, что тот завыл от боли.

— Ах ты, чертов кучер, — закричал он, — и ты туда же? Погоди-ка!

Он снова вскарабкался на антресоли и оттуда стал бомбардировать кучера всем, что попадалось под руку.

Несмотря на враждебные действия гвардейцев, а может быть, именно вследствие их, толпа зашумела еще больше и придвинулась к лошадям. Самых буйных гвардейцы заставили отступить ударами пик.

Шум все усиливался; улица не могла уже вместить зрителей, стекавшихся со всех сторон. Под напором стоящих позади пространство, отделявшее толпу от кареты и охраняемое страшными пиками солдат, все сокращалось. Солдат, стиснутых, точно живой стеной, придавили к ступицам колес и стенкам кареты. Повторные крики полицейского офицера: «Именем короля!» — не оказывали никакого действия на эту грозную толпу и только, казалось, еще больше раздражали ее. Внезапно на крик: «Именем короля!» — прискакал всадник. Увидев, что военным приходится плохо, он врезался в толпу со шпагой в руке и оказал гвардейцам неожиданную помощь.

Это был юноша лет пятнадцати-шестнадцати, бледный от гнева. Он, так же как и гвардейцы, спешился, прислонился спиной к дышлу, поставил перед собой лошадь как прикрытие, вынул из седельной кобуры два пистолета и, засунув их за пояс, начал наносить удары шпагой с ловкостью человека, привыкшего владеть таким оружием.