Двадцать два дня или половина жизни - [60]

Надо было бы обдумать миф о Марсии[124]. Но где найти его источник?

День всех святых; день поминовения усопших; перед францисканской церковью, в уголке, дрожат на ветру свечи, кучка дрожащих свечей, а перед ними дрожащие старички и старушки, свечи очень длинные, очень тонкие — дрожащие ангелы, более верующие, чем сами верующие.

В постоянном кафе Ференца грязновато, борделевато, не думал я, что он изберет такое кафе, и самого Ференца не узнать; я собирался поспорить с ним о тезисе: писатель должен уметь писать обо всем; я хотел спросить его, что же, собственно говоря, мешает писателю — внешнее или внутреннее, жир или цепи, преграды на пути или в душе; преграда-стыд; преграда-вина, преграда-язык, преграда-теория, преграда-практика; я собирался поспорить с ним об отношении между обществом и табу, я уже мысленно вошел в роль защитника табу, но Ференц сразу же решительно замотал головой — он не расположен сегодня спорить, сегодня такой прекрасный день, такой ясный день, день поминовения, у него так хорошо на душе, и он пьет одну рюмку коньяка за другой, и рассказывает анекдот за анекдотом, и тут, как если бы это было заранее условлено, перед нами возникает коллега, вырезанный из юмористического журнала: очень худой, очень потрепанный, большие выпуклые глаза больного базедовой болезнью на сухощавой птичьей головке, косо насаженной на позвоночник, упирающийся в пробор, тело закручено спиралью. Человек с птичьей головкой показывает официантке один палец, та смотрит на Ференца, Ференц кивает, коллега подсаживается к нам и спрашивает по-немецки: «Слыхал такой анекдот?..» Официантка приносит ему рюмку коньяку. «Слыхал такой анекдот? — спрашивает человечек с птичьей головкой и выпивает коньяк залпом. — Так вот, в Вене, на Ринге, понимаешь, на Ринге встречаются два еврея, они не знакомы, значит, вот, встречаются два еврея на Ринге в Вене, и один другому говорит: „Позвольте представиться: Столбик!“ И тогда другой говорит: „А зачем мне столбик? Разве я Собакевич?“» Человек с птичьей головкой громко хохочет, еще раз запрокидывает пустую рюмку, Ференц подзывает официантку, человек с птичьей головкой начинает хохотать снова и спрашивает меня: «До вас дошло, коллега? Я имею в виду — дошел ли до вас анекдот, так вот, Столбик, конечно, не столбик, это его так зовут, понимаете, это его фамилия, понимаете, поэтому он представляется: „Столбик!“, а второй говорит: „На кой мне столбик? Я что, Собакевич?“ И он, конечно, тоже не Собакевич, не собака он, так же, как тот не столбик, но у него и фамилия не Собакевич, как Столбика фамилия Столбик, а то не было бы анекдота, иначе он просто сказал бы: „Очень приятно, Собакевич!“ Тогда другой сказал бы: „То есть как Собакевич? Вы что думаете, я — столбик? Нет, это меня только зовут Столбик, так что собакевичам рядом со мной делать нечего!“ Тогда он сказал бы: „Но ведь и я на самом деле не собака, а только Собакевич!“ И тот на это: „И у меня Столбик тоже только фамилия“. Ну, я вас спрашиваю, какой же это анекдот, один не столбик, а другой не собакевич, если это всего-навсего фамилии. Но на самом деле его фамилия не Собакевич, понимаете, а в этом вся суть, он просто подумал, что тот произнес слово „столбик“, потому что принял его за собаку, но он же не может ответить: „Позвольте представиться, меня зовут Столбик“, — если на самом деле он Столбик, тогда другой спросил бы: „Как это назвать, что вы мне объясняете, не как вас звать, а как вас не называть, так как же вас звать, если так не называть?“ На это второй: „Все-таки я Столбик, не в том смысле, что я — столбик, а что меня зовут Столбик“. Уж лучше бы так и сказал сразу. Понимаете?» Он выпивает залпом вторую рюмку коньяку. «Итак: Столбик». Официантка вопросительно смотрит на меня, и я киваю. «Столбик, — говорит он, — если бы его звали не Столбиком, а Собакевичем, и он представился бы „Собакевич“, а не „Столбик“, сказал бы: „Я — Собакевич, и меня зовут Собакевич“, другой ответил бы: „Ну и что ж, что Собакевич? Я не Столбик!“ Понимаете, говорит тот, который не Собакевич, если же называть его Собакевичем вместо Столбика, и он тоже скажет: „Собакевич!“ И оба закричат: „Я вам что, Собакевич?“ Значит, в Вене, на Ринге, два еврея, вы понимаете, но одного только зовут Столбик, а другого вовсе не зовут Собакевич, но он и не Столбик, его зовут Мейер, понимаете, Мейер через „й“». И тут он опрокидывает третью рюмку коньяку, встает и говорит: «Но то, что Мейера на самом деле зовут Мейером, не относится к анекдоту, а то, что Столбика — Столбиком, относится! — Он тычет в меня пальцем, говорит: — Во-о-т, то-о-т!» — опрокидывает пустую рюмку и, повернувшись кругом, выходит.

— Господи, боже мой, Ференц, кто это был? — спрашиваю я, и Ференц отвечает:

— Так это же Столбик! Ты что, Столбика не знаешь?

Слыхал такой анекдот? В Вену приезжает гражданин ГДР на своем «трабанте», находит стоянку, выключает мотор, видит, что вокруг собирается толпа, все глазеют на его автомашину, сбегается все больше и больше людей, наконец их сотни, и все дивятся и дивятся, и тогда ваш гражданин вылезает из машины, счастливый, что людям она так понравилась, и тут его кто-то хлопает по плечу и говорит: «Виноват, господин соседушка немец, какой у вас славный автомобильчик, небось сами смастерили?»