Двадцать четыре месяца - [3]

Он садился в Вадькины “Жигули”, и они ехали на пляж. Там целый день таскали за собой пальму и Мусю и призывали отдыхающих сняться на память. В его обязанности входило помещать отдыхающих в кадр и щелкать затвором. Раздача снимков и отъем денег у населения производились на следующий день. За выходные они выхаживали вполне прилично, по крайней мере не меньше, чем продавцы креветок и шашлыков из мидий. Его удивляло, зачем люди несут свои деньги Вадьке с его пальмой и Мусей, когда у каждого – своя “мыльница”. Но сила традиции такова, что народ шел сниматься и платил. Вадька соблюдал правила партнерства и все равно честно делил гонорар пополам, если кто-то просил сфотографировать ребенка с обезьянкой самому и своей камерой.

Если он задерживался и не спускался сразу или Вадька был в особенно нетерпеливом настроении, сразу же после гудка Вадькиных “Жгулей” он слышал его крик, мгновенно возвращающий их в их школьное детство: “Са-ня”. Разбитое на слоги собственное имя удивляло его в очередной раз. Он всю жизнь не мог связать себя со своим именем, тем более что к его почти тридцати все те несколько раз, когда его называли Александром Григорьевичем (скажем, воспитательница дочери, когда ему случалось забирать дочь из сада), он вздрагивал, как пойманный на горячем. Он был Сашей. Мама рассказывала ему, что назвала его Сашей после того, как долго не могла подобрать ему имя и остановилась на “Саше” как на самом простом варианте: в начале семидесятых большинство родителей так называли мальчиков. Еще она рассказывала, что, вернувшись как-то года в три из песочницы, он сделал вывод: “По-моему, все дети – Саши”. Этот случай он считал разгадкой своих трудностей в отношениях с собственным именем: оно не принадлежало ему одному, было общим и потому не срослось с ним. К тому же во взрослом возрасте его тоже окружали выросшие Саши из песочницы, так что это имя не помогало ему отличать одного сверстника от другого. Это имя было именем поколения, хотя у него имелись и варианты, один из которых – “Дима”.

***

Вадька не гудел и не кричал этим утром: он позвонил с вечера, чтобы сказать, что к нему приехали родственники из Архангельска и он везет их на шашлыки к дальним бухтам. Тогда Саша в свою очередь позвонил жене и предложил взять девочку на все выходные, но дочка гостила у подружки где-то за городом. Образовался свободный день.

Уже с утра он начал тосковать по дочери, по теплой и как будто всегда собранной, знающей свое назначение никогда не оставаться без дела ладошке в его руке, измазанной купленным во время прогулки – по традиции всех разведенных отцов – мороженым мордочке. Даже хотел поехать за ней, но подумал, что для нее это, наверно, большое событие, ночевать у подружки одной, как взрослой. И жена будет против: ребенок, как бы то ни было, вывезен на свежий воздух, и хоть разница в Крыму между городским и сельским воздухом небольшая, но она есть.

Тополь покачивался самостоятельно, но довольно вяло. Разумнее всего было выйти пройтись, и он поехал на раскопки древнего города – походить среди желтых камней, похожих на место для детских игр в дочки-матери. Восторг дочери, когда они бывали здесь, был именно этой природы – множество коробок никем не занятого жилья без крыш.

У входа на место раскопок висело объявление, в котором слишком длинно для сути сказанного говорилось о том, что научной группе археологов, осваивающих новые территории раскопок, требуются рабочие для проведения земляных работ, но что и помощь рядовых граждан, желающих помочь, не будет отвергнута. Обращаться к В. Ф. Крашеной.

Он толкнул металлическую калитку, хотел войти, но его тут же стала почти выпихивать назад пожилая женщина в сероватом длинном платье и крупных керамических бусах (мода, сохранившаяся на юге со времен свободных художников эпохи модерн):

– Вы куда, молодой человек? Не видите, мы закрыты сегодня.

– Но калитка-то открыта.

– Это я выходила повесить объявление. Все, все, у нас закрыто. Приходите завтра.

– А я как раз по объявлению. Я к госпоже… Крашеной.

– Очень смешно.

Он не мог объяснить себе, почему ему вдруг так захотелось сегодня обязательно попасть в этот желтый город. Он сказал:

– Почему же. Я не смеюсь. Я прочел объявление и хочу участвовать в раскопках. Копать…

– Ну-ну. Прекрасно. Крашеная – это я. Валентина Федоровна.

– Саша.

– Хотите копать – идемте.

Она отошла от входа, и он смог пройти внутрь. Они пошли мимо желтых каменных кладок, по территории музея и дальше вдоль моря по высокому берегу туда, где раскопки еще не проводились. Как только его впустили, он почувствовал себя спокойно и хорошо, как будто бы его впустили домой. Внизу, под самым берегом, плескались в воде отдыхающие: они пришли сюда с другой, неогороженной стороны.

По дороге он спросил у Валентины Федоровны:

– Неужели так трудно нанять бригаду рабочих?

– Никакая бригада здесь работать не захочет. Бригада хочет прийти, выкопать и уйти, а тут надо целый день копать понемногу и ждать, пока мы работаем. Получается полный рабочий день. Нам его не оплатить.

– Алкашей можно. Неужели никому в городе пузырь не нужен? – сказал он, но понял сам, что не тянет на знатока жизни, нанимающего алкашей за пузыри, поэтому задал другой вопрос: – А что, археологи сами не копают?