Два шага на небеса - [34]

– Ты меня любишь? – спросила Эмма с придыхом, едва я успел поднести трубку к уху. Черт дернул меня дать ей номер мобильного!

– Обожаю, – ответил я, одной рукой вращая руль, чтобы развернуться и выехать с парковки.

– А почему я этого не чувствую, маленький мой?

– Потому что ты не выспалась, – ответил я, испытывая желание сожрать трубку. – Тебе надо отдохнуть.

– Ты скучаешь по мне? – после паузы спросила Эмма. – Я сейчас лежу в ванне. Голая. И думаю о тебе… Ты там не один?

– Один.

– А кто поет женским голосом?

– Монтсеррат Кабалье… Извини, я на красный проехал, и меня гаишник остановил.

– Ладно, маленький мой. Я позвоню, когда выйду из ванны и лягу в постель.

«Звони!» – подумал я, с остервенением вытаскивая из трубки аккумулятор.

Будка на наблюдательной вышке оказалась запертой, а ее хозяин бесследно исчез. Я не был настроен на то, чтобы ждать его появления, но оставить гостинцы на вышке и уехать домой я тоже не мог – жаль было креветок, которые на жаре превратились бы в кашу. Я воспользовался радиостанцией, но на запрос Лом не ответил. Либо он был где-то далеко, вне зоны радиоволны, либо пребывал в состоянии крепкого подпития.

Некоторое время я терпеливо ждал, глядя на необыкновенно отчетливую линию горизонта, по которой, как по нити, ползли корабли. Поверхность моря, казалось, была сшита из лоскутов ткани с разными оттенками синего: от прозрачно-голубого до аквамаринового. Так всегда бывало, когда сильный дневной бриз пригонял к берегам холодную воду, вытесняя ею теплую, и за сутки температура моря у берега падала на десять-пятнадцать градусов.

Когда у меня не осталось никаких сил бесцельно стоять на наблюдательной вышке, я спустился к машине и поехал домой с твердым намерением вернуться сюда утром, но уже без пива и креветок, и задать спасателю хорошую трепку. Едва я вырулил на парковую улочку нижнего яруса, как заметил под цветными зонтами открытой дешевой пивнухи маленького человека в серой водолазке с зачесанными наверх слипшимися волосами.

Я вышел из машины и стал пробираться между липких и смердящих рыбой столиков, облепленных пьянчужками, как мухами, стараясь не задевать выпяченных задов. Немногословный Серега, устало помахивая своими длинными ресницами, держал над головой покачивающийся перст, а его хмельные друзья слушали молчание и пялились в стаканы.

Серега долго не мог узнать меня. Один его глаз смотрел на меня, а другой – на соседний столик. Ресницы покачивались, как крылья чайки, попавшей в восходящий поток.

– Лом где? – спросил я его.

До Сереги все доходило очень медленно, словно мы общались через ленивого и малограмотного переводчика. Он выслушал мой вопрос и тотчас усмехнулся, но я понял, что усмешка была реакцией не на вопрос, а на мое появление. Серега дал знать, что вспомнил меня и рад встрече. По мере всасывания вопроса в мозг палец Сереги опускался все ниже, пока не скрылся в засаленном кармане.

– Кто? – невнятно переспросил он. – Кого ты назвал?

Я терпеливо повторил. На пьяных нельзя обижаться, их чистые, светлые помыслы и поступки почему-то воспринимаются трезвым человеком неадекватно.

Процесс обработки информации был мучительно долгим, как в компьютере устаревшей модели. Опасаясь, как бы мой новый приятель не «завис», я легонько стукнул его в плечо. И тут вдруг лицо Сереги искривилось, будто он выпил ацетона.

– Помер Лом, – ответил он на выдохе, будто я стукнул его кулаком в живот.

– Что? – не понял я и посмотрел на ближайшее окружение Сереги в надежде, что оно поможет мне расшифровать слова. Но окружение было еще более немногословным, чем Серега, и на наш разговор не реагировало вообще.

– Помер Лом, – повторил Серега и попытался задрать палец кверху.

Он не сопротивлялся, когда я, схватив за обвислый воротник водолазки, потащил его к двери посудомоечной, куда пожилая официантка вносила подносы с бокалами, и лишь завыл дурным голосом из раковины, наполненной холодной водой, куда я окунул его голову. Длинные мокрые пряди налипли Сереге на лицо, и он, ослепший, несчастный, покорно валился в ту сторону, куда я его толкал.

Он повалился на выжженную траву у живой изгороди из кустов боярышника и, встав на четвереньки, стал трясти головой и стучать зубами. Я ждал, когда он хоть немного протрезвеет и начнет соображать. Я молил бога, чтобы Серега поднял на меня осмысленный взгляд и произнес: «Прости, что ляпнул тебе глупость. Жив-здоров Лом, в вытрезвителе отсыпается».

Но он, хлопая мокрыми ресницами, словно плакал в три ручья, пробормотал:

– Не виноват я… Отнюдь… Я спал, я думал, он трезвый в воду полез…

Горький пьяница вынес приговор человеку, в чью смерть я не хотел поверить.

* * *

Странно, что Чегизов узнал меня – у меня был такой голос, словно в горле застряла рыбная кость.

– А, это ты! – ответил он. – Так и думал, что ты позвонишь. Просто беда с твоим спасателем. А я уже себя боюсь. Главный говорит: как Чегизов начинает репортажить, так народ топится, как котята по весне.

– Ты знаешь подробности?

– Не знал бы, так какого лешего в газете делал?.. Было так: Ломов, полагая, что в ледяную воду никто не полезет, устроил себе выходной и намассандрился с собутыльником. Они оба уснули в будке. Потом, видимо, у спасателя начались глюки: ему показалось, что кто-то с моря кричит, на помощь зовет. В дурной голове чувство долга обострено, рубаху на груди – хрясь! – и полез в воду. Его дружок через час просыпается – пусто в будке. Глянул на море и увидел, как мертвого Ломова волны в прибое песочат. Сердце от холодной воды застопорилось. Вызвал милицию. Приехала «Скорая», но вывозить отказалась. Полчаса труповозку ждали.