Два Сэма. Истории о призраках - [66]

Я знаю и следующую страницу. «Я не хочу… Телефонный звонок от того, кто не знает, что случилось, и спрашивает, как я себя чувствую; звонок от того, кто знает, с вопросом, как у меня дела; забыть все это, навсегда, забыть тебя».

И потом, внизу страницы: «Я люблю туман. Люблю тюленей. Люблю даже свою мать. Люблю Джейка. Люблю тебя, ведь я тебя знала. Я люблю тебя за то, что знала тебя».

Сделав один долгий, судорожный вдох, я словно стараюсь осторожно выбраться из-под спящей кошки, вытягиваю ноги, кладу тетрадку на отдых в коробку, закрываю ее и встаю. Пора. Момент не пропущен, он настал. Я возвращаюсь к морозильнику и поднимаю тяжелую белую крышку.

Даже когда я заглядываю внутрь, все выглядит так же, как в тот день, когда я вынес из дома портрет моего деда и носился то в гараж, то из него, открывая коробки, трогая старые ненужные велосипеды и охотничьи лыжи, которыми я бы в жизни не воспользовался. Если бы она упаковала это в провощенную бумагу и положила на дно морозильника, я бы принял это за мясо и оставил там. Но Лиззи — это всегда Лиззи, и вместо провощенной бумаги она взяла красный и голубой ватман в своей комнате для занятий, сложила бумагу аккуратными квадратиками с идеально ровными углами, прикрепив на каждый по звездочке. И я вынул их, так же, как делаю это сейчас.

Они так зябко лежат у меня в руках, словно в колыбели. Вот красный сверток. Вот голубой. Такие легкие. Честно говоря, самое поразительное в том, как они завернуты, — то, что она вообще смогла это сделать. Из другой коробки я вынул золотистое одеяло. Оно лежало на нижней постели моей двухъярусной кровати, когда я был маленьким. В первый раз, когда Лиззи лежала на моей постели — когда меня там не было, — она лежала как раз на нем, завернувшись в него. Я расстилаю его сейчас на холодном бетонном полу и осторожно кладу на него свертки.

На иврите слово, означающее «выкидыш», переводится как «то, что уронили». Это не более точное определение, чем любое из тех, которые люди придумали для всего — в целом, очевидно, непостижимого — процесса репродукции, не говоря уж о слове «зачатие». Разве это и есть то, что мы делаем? Оплодотворяемся? Созданы ли наши дети буквально из наших грез? Возможно ли, что выкидыш, в конце концов, лишь преждевременный выход в наш мир?

Тихонько, краешком ногтя на большом пальце я отворачиваю верхний край красного свертка и раскрываю его. Он раскладывается как фигурка оригами, отгибаясь краями на одеяло. Я раскрываю голубой сверток и развожу в стороны края, открывая его шире. Последняя пародия на процесс рождения.

Подумать только, как смогла она сделать все это? В первый раз мы оба находились дома, и она была в ванной. Она попросила меня принести ей лед. «Для исследований, — как она сказала. — Им это нужно для исследований». Но они взяли это для исследований. Как она сумела получить это назад? И когда это произошло со вторым — тоже. И она ничего не сказала, ни о чем не попросила.

— Где она хранила вас? — бормочу я, глядя не мигая на бесформенные красно-серые брызги, на свернутую в узелок ткань тела, которая когда-то могла стать сухожилием или кожей.

Когда-то это было Сэмом. На красной бумажке я вижу немного больше, бугорок чего-то смерзшегося, с красными ниточками, выходящими из него, извиваясь точно спиральки, приставшие к бумаге, похожие на лучи солнца. В голубом свертке видны лишь красные точки и несколько ниточек-волокон. Совершенно ничего.

Я думаю о своей жене, которая там, наверху, в нашей спальне, спит, обняв руками своего ребенка. Того, который не станет Сэмом. Того, кто, возможно, будет жить.

Коробок выскальзывает из моего кармана. Я чиркаю спичкой, зажигая жизнь, и ее крохотный огонек согревает мне ладонь, наполняет гараж теплом, вспыхивает, впитывая кислород из сырости. Поможет ли это? Откуда мне знать? Я знаю только, что все это я себе воображаю. Выкидыши были вызваны неудачами, недостатком гормонов, вирусом в крови. Горе, сидевшее во мне, было не менее глубоко, чем у Лиззи, просто оно дольше дремало. И сейчас сводит меня с ума.

— Но если там, где вы находитесь, лучше… И если вы пришли сюда, чтобы сказать Новичку об этом, позвать его с собой…

«Той ночью, дорогая, когда тебя любил…» Я услышал, что произношу эти слова, а потом запел как субботнее благословение, как ханукальную песнь, как то, что человек поет в пустоту темного дома, заклиная темноту отступить на день, на семь дней.

«Той ночью, дорогая…» Я опустил спичку на красную бумагу, потом — на голубую. И в то мгновение, когда мои дети истаяли в огне, клянусь, я услышал, как они запели вместе со мной.

От автора

Большинство этих рассказов я сочинял последние десять лет, часто и по разным поводам обсуждая и пересказывая их, прежде чем написать. В результате я чувствую необходимость выразить благодарность многим друзьям, принимавшим участие в моем творчестве.

В первую очередь своим ученикам, которые прерывали меня всякий раз, как переставали чувствовать нарастающий страх, а порой и удовольствие от развития сюжета. Многие предлагали свои истории.

Дженифер Ривелл в свое время сумела заинтересовать меня историями знаменитых серийных убийц. Барбара и Кристофер Роден, работающие в Обществе рассказов о привидениях и издательстве «Эш-Три Пресс», напечатали в 1998 году мою повесть, тогда еще совершенно никому не известного писателя, и ввели меня в круг литературы, открыв совершенно новый мир. Стивен Джонс познакомил меня с собратьями по перу. Келли Линк помогла в работе, и сотрудничество с ней оказалось столь же плодотворным, как и чтение ее собственных произведений. Безусловно, я испытываю благодарность Рэмси Кэмпбеллу за предисловие к книге. Но еще большую благодарность я испытываю к его таланту блестящего рассказчика. За страницами его книг я провел не одну бессонную ночь начиная с восьмилетнего возраста. В некотором роде он несет ответственность за мое решение стать писателем.