Два пера горной индейки - [82]

Мы шли и шли. Только теперь нас совсем не кормили и не поили. День, два, неделю... две недели. Когда немцы отдыхали, они разводили костры, ели, пили, смеялись, а мы стояли. Сначала не разрешалось садиться на остановках, потом — стоять. Спали мы всегда в открытом поле, чтобы не могли убежать. Вокруг у костров ставили пулеметы. Начинались морозы. По ночам мы копали под собой землю, иногда попадалась мерзлая картошка. Это было великим счастьем. Мы проглатывали ее, не успев очистить хорошенько от земли и озираясь по сторонам.

Хорошо, хоть ты не знал и теперь не узнаешь, что такое голод. Голод делает человека диким зверем. Мы впадали в состояние дикарства. Один раз на нашем пути попалась дохлая лошадь. Люди бросились на нее с оскаленными зубами и, отталкивая друг друга, разрывали вздувшийся лошадиный живот и ели куски сырого тухлого мяса. Оно было все в червях, но это не останавливало. Мы теряли человеческий облик, наступило полное безразличие ко всему, кроме еды. Так мы шли еще неделю.

Я была одна среди мужчин. Это очень трудно. Мне и до плена было нелегко, а здесь... Но спать меня клали всегда внизу. Кто лежал на самом верху, того утром оттаскивали на обочину дороги: был уже декабрь. Меня клали вниз. Пальцем не пошевелишь, зато тепло. Не все вставали уже поутру, кое-кто был еще жив, но утром вставать не мог или не хотел. Таких немцы пристреливали. Наступили дни, когда и я не хотела вставать, но меня поднимали и ставили на ноги. Кто были эти люди, я не знала и никогда не узнаю. Я становилась уже полной доходягой, вот-вот и конец.

Когда нас гнали через деревни, бабы голосили, высокими голосами на одной ноте громко и жалостно кричали: «И куда же вы, миленькие?! Да роднешенькие вы наши, да куда же вас гонят?!» Немцы уже привыкли и не обращали внимания. И вот один парень крикнул бабам: «Чего орете зря?! Среди нас женщина. Дайте юбку». Прошли немного, и по рукам передают длинную юбку. Я быстро скинула шинель, гимнастерку и осталась в одной майке на морозе. Майка была еще домашняя. Юбку надела прямо на брюки. На бугорке стоят три девочки. Я вышла к ним и говорю: «Девочки, возьмите меня под руки, ведите скорее в избу!» Девчушки жмутся, тоже ведь напуганные. Тут рядом со мной встала пожилая женщина в рваном ватнике. Накинула на меня свой платок, взяла под руку и медленно так, незаметно отводит в сторону. Сначала мы оказались около плетня, а потом она завела меня в дом.

Вошла я в избу — зеркало. Маленькое такое, мутное деревенское зеркало. И вижу: доходяга, полнейшая доходяга, самая настоящая идиотка. Рот открыт, глаза безумные, волосы колтуном. Не то что женского, человеческого ничего нет в лице. Животное.

Тетя Настя подхватилась, бедная (эту женщину звали тетя Настя), — сама не рада, свалилась я ей на голову.

— О господи! — причитает. — Полезай скорее на печку пока что! У нас тоже немцы стоят. Ох ты горе мое, горе!

Забралась я на печку, забилась в угол, зарылась в тряпье и тут же заснула. Может, сознание потеряла, словом, провалилась в беспамятство. В тепле столько времени не была, а тут русская печка!

Растолкала меня тетя Настя уже в темноте, шепчет, что уходить надо, что отведет она меня. Дала мне старуха детский полушубок, рукава чуть ниже локтя. Кое-как напялила. На ноги тряпки намотала, и лапти нашлись. Тихо слезла с печки, немцы спят в горнице. В темноте задворками и огородами пробрались к учительнице. Та дрожит вся, трясется. У нее полно детей, своих и чужих каких-то. Чуть свет разбудила меня учительница и выпроводила. И пошла я на восток к фронту, не зная, есть ли фронт, есть ли наша армия, есть ли Москва. Но сколько бы я ни передвигалась, путь мой лежал на восток.

Ну вот, прибежал Пузырь. Передними лапами лезет на кровать, поддевает мою руку мокрым носом. Просит погулять с ним. Теперь он не отстанет. Вставай, мол, хватит валяться, пора гулять, завтракать и идти на работу. Ну что ж, Гаринька, доскажу тебе в следующий раз. Теперь у нас с тобой много времени, я всегда с тобой. И так будет до тех пор, пока не умру.

Алексей Алексеевич

Несколько кафедр нашего института расположены в старинном доме, построенном известным архитектором XVIII века. Здесь, в старом корпусе, и наша кафедра физического воспитания. Рядом спортивный зал. Широкая парадная лестница выходит к большому зеркалу чуть ли не во всю стену. Возле него стоят девушки. Они только что сняли внизу пальто и прихорашиваются. Все как одна в высоких сапогах. У некоторых сапоги даже выше колен. Красные, синие, белые, желтые... но обязательно сапоги. Нынче такая мода. Вроде бы сапоги не женская обувь, куда лучше надеть изящные туфельки. Ан нет, сапоги. А теперь, к весне, пошли длинные брюки навыпуск. Сапоги закрываются брюками. Совсем вроде нелепость. Но... мода. Ничего не поделаешь. Мода слепа и глуха, нет смысла искать в ней какую-либо логику.

Часто в электричке я незаметно смотрю на людей и стараюсь определить сущность каждого из них. Одежда значит далеко не все. Определяет все лицо человека. Ведь вот в больнице врачи и сестры в белых халатах, больные в одинаковых пижамах, а глянешь на них и видишь — одна умная, другая — не очень; одна красивая, другая нет; одна молодая, другая молодящаяся. Даже не разговаривая с человеком, можно иной раз понять, что ему от жизни надо, где и как он воспитан. И никакие сапоги здесь не помогут, даже с ботфортами до бедер. К тому же они не делают ног прямее или стройнее.