Два пера горной индейки - [59]

...А как ведь хорошо было у нас вначале. Дружно все и очень весело. В шапки играли... Дурацкая такая игра. Сшибали друг у друга шапки с головы. Это казалось очень смешным. Утром встанем и ходим, караулим момент. Только зазевался, раз — и летит шапка на землю. Сбитую шапку забрасывали на крышу, на деревья или кидали собакам. А те рады побаловаться, схватят, унесут и треплют. Да не отнимешь никак. Потом псы стали нас караулить. Только падает шапка, они ее уже на лету подхватывают и — ходу. И не было никаких обид, только смех. Как-то дрова надо было пилить. Положили бревно на козлы, одной рукой пилим, а другой за шапки держимся. Видим, дело плохо идет, завязали свои ушанки под подбородком и только тогда смогли пилить как следует. Бывало, начнем возиться из-за шапок, и собаки с нами. Катаемся вчетвером одним клубком по снегу и смеемся, задыхаемся, орем. Весело было оттого, что больно глупая и бессмысленная была эта игра. Смешно было, что бородатые детины забавляются подобной затеей. Вряд ли еще с кем-нибудь и когда-нибудь поиграешь в шапки. Резвились и хохотали до упаду, словно дети. Шутки и розыгрыши тогда тоже были безобидными. Раз осенью прибежал запыхавшийся и говорит, что убил двух свиристелей. Птицы застряли на ветвях ели. На осеннем пролете я не добывал здесь свиристелей, это было интересно.

— Вон там, у самой макушки, не видно в ветвях, — показал он.

А ель попалась трудная, как сосна: снизу метров на 7 — 8 ни одного сучка, а потом они идут очень густо. Обхватил я дерево, еле добрался до первых сучьев. Дальше хуже — не продерешься. А он снизу: «Выше, еще выше». Долез до самой макушки, ствол уже в руку. «Не вижу, — говорю, — где?» А он кричит: «Это тебе за сковородку. Можешь теперь слезать. Мы в расчете!» Смеялись вместе. Но постепенно как-то получилось, что шутки стали переходить в издевательство. Шутили в отместку, зло, и старались не остаться в долгу. Оба понимали, что до добра это не доведет, но избавиться от этой манеры не могли. Как-то я сказал ему:

— Давай кончать с подначками. Что за интерес доводить друг друга?

Он согласился, но тут же все началось сначала. Постепенно он мне опротивел. Меня стало раздражать в нем все — его неопрятный вид, манера говорить, вкусы, взгляды. Просто передергивало меня от слова «ложить» вместо «положить», «стуло» вместо «стул», тошнило от любого его разговора, от неумытой рожи. Но приходилось сдерживаться, хоть это было и нелегко. Я помнил совет шефа.

...Шеф смотрел поверх очков на календарь и, не отводя от него взгляда, слушал, как я излагал ему свой план. Зимовка в горах, работа на метеостанции в качестве радиста-наблюдателя, круглогодичные наблюдения над птицами высокогорья.

— Времени у меня будет много, — закончил я. — Ежедневно можно добывать и обрабатывать по четыре-пять птиц, а может быть, и до десятка. За год я смогу собрать коллекцию около полутора тысяч экземпляров.

Шеф оторвал взгляд от календаря и внимательно посмотрел на меня.

— Интересно. Очень интересно. Программой наблюдений не занимались?

— Продумал ее пока в общих чертах. Большого труда стоило добиться согласия гидрометеослужбы. Если бы там не было альпинистов, вряд ли что-нибудь у меня вышло. А пока я пробивал это дело, ничем другим, честно говоря, заниматься не мог.

— Так вот, разработайте подробно программу наблюдений и, что особенно важно, методику исследования. Не спешите, покопайтесь основательно в литературе. Круглогодичные орнитологические исследования в высокогорье могут дать весьма интересный материал, и надо к ним хорошо подготовиться. Мало кто из зоологов работал стационарно на большой высоте, и мы еще недостаточно знаем о зимней жизни птиц в условиях высокогорья. Успех дела будет зависеть от правильной направленности работы, от ее методики. Приносите ваши соображения через неделю. Хватит вам недели?

Я ответил, что вполне, а он укоризненно покачал головой, откинулся на спинку жесткого кресла и задумчиво посмотрел на портрет своего учителя Житкова, висящий над письменным столом. У него была такая привычка, — когда он думает или слушает, смотреть не отрываясь на какой-нибудь предмет.

— Я думаю сейчас о другом, — проговорил шеф, не отводя взгляда от знаменитого русского зоолога. — О вашей жизни там, наверху. Мне приходилось зимовать. Правда, не в горах, а в тайге, и не вдвоем, а вшестером. Знаете, что самое необходимое для зимовки? Главное — это терпимость. Да, терпимость, не удивляйтесь. Скажите, что вы знаете о том метеорологе, с которым вам придется жить?

— Я получил от него два письма. Мы встретимся с ним в управлении и месяц будем жить в городе, пока он не натаскает меня к экзамену на наблюдателя-радиста. Пишет он довольно безграмотно. Но он альпинист, и мы должны понять друг друга.

— Все дело в нем, в вашем товарище, — продолжал шеф. — Если у него есть опыт и он усвоил искусство терпимости, тогда вы перезимуете. Я не зря сказал «искусство». Прожить год с глазу на глаз с человеком, который, возможно, совершенно не похож на вас, это действительно искусство. И немалое.

Я вспомнил, как начальник сети станций не соглашался направить меня на работу, ссылаясь на мою жизненную неопытность. Мои экспедиции и альпинистские восхождения он не хотел принимать во внимание. А потом дал мне приказ управления: «Вот, почитайте». В этом приказе говорилось о снятии с работы всего штата одной метеостанции, где произошла драка между женами зимовщиков. «Это женщины, — подумал я тогда. — Они и в городе ссорятся».