Два пера горной индейки - [119]

Чтобы не обижать ее, пошел. Дым коромыслом! Содом и гоморра! Музыка оглушает так, что разговаривать невозможно, даже если кричать в самое ухо. Фонари разных цветов мигают, бегают по лицам. А перед стойкой на свободном от столов месте вплотную друг к другу кривляются и подскакивают девочки и юнцы, в основном местные. Сесть негде. Но для меня нашлось место, посадили нас к себе мои бывшие ученики, сами сели по двое на один стул.

Принес я коктейль — бурду какую-то собачью с одной долькой апельсина. Сидим балдеем. Она в восторге, хотя старается принимать вид независимый, как у завсегдатая бара. Показывает мне жестами — пойдем, мол, танцевать. Взял ее розовое ушко и кричу в него: «Сиди здесь, танцуй и делай все, что хочешь. Я ухожу!» Встал и выбрался в коридор. Она за мной: «На что ты обиделся? Я тебе ничего плохого не сделала». «Нет, — говорю, — не сделала, и обид никаких. Сиди до полного обалдения. Я даже прошу тебя». Еле-еле запихнул ее обратно. Без толку объяснять, что ей двадцать, а мне за сорок. Останови я вдруг музыку, встань посередине и скажи: «Ребята! Что вы изголяетесь? Идите читать Достоевского, думать над тем, как и для чего живете!» Что они подумают? «Лезет старикан, куда его не просят. Умник какой нашелся!» Так уж пусть прыгают.

И вот впервые после этого вступаю я в наш бар, что в подвальном помещении. А там на удивление тихо. Народа много, а музыки нет. Огни горят, но не мигают, люди сидят за столиками и разговаривают. А люди взрослые. Нормальная человеческая обстановка. Полумрак, интим...

Осмотревшись, увидел у стойки на вращающемся стуле Толика рядом с девицей и в числе знакомых — Голубевых, сидящих в углу. Все занято, у стойки не протолкнуться. Чтобы Голубевы не успели меня пригласить за свой столик, я протиснулся к стойке и встал поближе к Толику. Перед ним и перед его девушкой стояли низкие и широкие рюмки с недопитым коньяком и коктейли в высоких стаканах с торчащими из них соломинками. Такую посуду отсюда не так просто утащить, рюмки и бокалы на виду у бармена, парня, крепко сбитого, лет тридцати, но уже с осоловевшими выцветшими глазами.

Я решил ждать и заказал себе сто граммов коньяку и коктейль. Вскоре к нам подошел Шамиль. Я стоял к нему спиной и только услышал, как Шамиль сказал:

— Толик, еще сто грамм, а? — и заискивающе рассмеялся, как смеется новоиспеченный муж при встрече с тещей.

Искоса я поглядывал на Толика и его девицу, Шамиля мне не было видно. На размалеванном лице совсем еще молоденькой девушки выражение непомерной гордости и недоступности сменилось брезгливостью. Толик лишь глянул через плечо на Шамиля и щелкнул пальцами поднятой руки:

— Батал! Сто грамм водки!

И сейчас же сидевший на разделявшем меня с Толиком стуле юнец слетел со своего круглого сиденья. На него взгромоздился Шамиль. Не успел он опрокинуть поданный ему стакан, как Толик процедил сквозь зубы:

— Получил свое — и вали отсюда...

— Ну что ж... ты тоже свое получаешь, и тебя могут так же... — ответил Шамиль.

Глаза Толика сверкнули стальным блеском.

— Болтаешь много, мозги пропил... — тихо и угрожающе произнес он. — Оттого и подохнешь. Вали, я сказал!

И тот улетучился, как тень отца Гамлета. Хотя я и не заметил, как он отошел, места не упустил и тут же уселся рядом с Толиком.

— Не возражаешь? — спросил я, взглянув в его лицо.

Это было неприятное лицо. Смуглое, с густыми бровями и сильной, безжалостной челюстью. Рот узкий, глаза маленькие и глубоко посаженные.

— Здорово, Саша! Сиди. — И он повернулся к своей спутнице.

Усевшись на вделанное намертво в пол ядовито-красное сиденье, я повращал его влево-вправо и опустил ноги на металлический круг, делающий все приспособление похожим на ядовитую поганку, возросшую и окрепшую на обильно удобренной алкоголем почве. Над каждой такой поганкой с потолка на длинном шнуре свисала небольшая лампа-фонарик, создавая на стойке круг света. Из такого круга Толик взял свою рюмку с коньяком, чокнулся с девицей и повернулся на стуле ко мне:

— Будь здоров, Александр!

Я выпил свой коньяк и тут же крикнул:

— Батал! Плесни мне еще, повтори, пожалуйста!

— Ты никак закирял? — крутанулся опять в мою сторону Толик. — Тебя тут давно не было. И чего один?

Стало быть, мне удалось произвести впечатление человека, желающего напиться.

— Да... — протянул я. — Надоело все, захотелось надраться. Завтра все равно ведь не работать. Погода шепчет...

— Больше метра, и все валит, — поддержал разговор Толик и спросил: — Ты можешь достать шапочку с «капустой»?

Бармен поставил передо мной коньяк, но опять не в такой рюмке, как у Толика, а в фужере. Мне следовало попросить не сто граммов, а пятьдесят. Придется еще заказывать.

Шапочки с Гербом Советского Союза, о которой он говорил, изготавливались для сборной страны. Я в сборную никогда не входил. У местных тренеров, работников канатки, спасателей и обслуги они нынче в самой большой цене. И хотя сроду этим не занимался, пристроив свой фужер в самый центр круга от лампы, ответил:

— Можно попробовать, если очень надо. Но только на следующий год. Есть у меня ребята.

Девушка оценивающе оглядывала меня.