Два мира - [9]

— Совершенно верно, госпожа Герольд.

— Значит, вы согласны со мной? Почему же вы не хотите воспользоваться теми средствами, которые находятся в ваших руках?

— Потому что отвечаю за то, чтобы вся эта история не свалилась отцам города на их мудрые головы. Ведь я управляю стройкой.

— Вы управляете? Но ведь вы…

— Я архитектор-распорядитель на строительстве ратуши в Эберсгофене, — горьким тоном докончил Зигварт. — Так, по крайней мере, меня здесь величают. Я здесь старший управляющий, и больше ничего. Проект ратуши сделан не мной. Мы строим какой-то невероятный ящик, и я должен придерживаться проекта, как ученик заданного урока. Но я, по крайней мере, позабочусь, чтобы здание было прочным. Принимая на себя стройку, я немедленно заявил бургомистру, что в смету заложены не все расходы и что город должен ассигновать значительно большую сумму, если желает построить что-то солидное. Уже целый год я препираюсь из-за этого с власть имущими. Если так будет продолжаться, то я брошу это дело.

— Это похоже на вас. Вы всегда пытаетесь пробить головой стену. Зачем же в таком случае вы взялись за эту работу?

— Потому что мне надо на что-то жить, — резко возразил архитектор. — А на этом месте у меня еще осталось время заниматься другими работами.

— Да, да, и вы с успехом использовали это свободное время. Всю зиму просидели дома, как суслик в норе.

— У меня была задумана большая работа, которую во что бы то ни стало надо, было, окончить.

— Но из этого вовсе не следует, что надо было жить таким мизантропом, вы ведь отказывались буквально от каждого приглашения, вас ни разу не видели за ужином в «Солнце», где собирались другие служащие, и этим вы всех оттолкнули от себя. Ведь было же у вас время бродить целыми часами в лесу по глубокому снегу.

Несмотря на резкий тон, в упреках Герольд слышалась материнская заботливость. Зигварт спокойно позволял отчитывать себя, так как с детства привык к этим нравоучениям. В те времена Герольд часто делала выговоры сыну старшего лесничего, который учился в городской школе и всегда был заводилой всевозможных школьных проказ. Она осталась верна этой привычке и по отношению к взрослому Зигварту, который и теперь редко возражал ей. Однако услышав ее последние слова, он сделал резкое движение.

— Этого вы не можете понять. У каждого человека должно быть какое-то увлечение, без которого он просто не может жить, а здесь, в Эберсгофене, я мог погибнуть. Я пропал бы без этих долгих лесных прогулок в одиночестве, во время которых ощущал, что я тоже человек и имею право на существование.

— Разумеется, ведь наш Эберсгофен у вас не в чести! — сердито заявила старушка. — Между тем это такой же город…

— С целыми восемью тысячами жителей и, конечно, со всевозможными социальными и всякими иными преимуществами…

— Перестаньте! Я не позволю поносить мой родной город в моем собственном доме. Если вы будете постоянно сердить меня своими вечными насмешками…

— То вы меня выставите, — докончил архитектор. — Мне придется уложить свой чемодан и убираться вон, куда глаза глядят. Может быть, это было бы самое разумное.

— Это было бы величайшей глупостью, какую вы только могли бы сделать, — сердито крикнула старушка. — Если вам тяжело в Эберсгофене, почему не обратитесь к графу Равенсбергу? У него везде связи и знакомства, и стоит ему сказать только одно слово, чтобы вы получили хорошее место. Но вы об этом, конечно, и не подумаете.

— Нет, — коротко и твердо ответил Зигварт.

— Это только доказывает вашу глубокую благодарность человеку, который так долго покровительствовал вам. Что вы имеете против графа? Вы всем обязаны ему — воспитанием, образованием. После смерти лесничего он заботился о вас как отец.

— Я знаю, чем обязан графу, — перебил ее архитектор. — Именно поэтому я не хотел беспокоить его своей просьбой. Раз и навсегда прекратим этот разговор!

Непоколебимая твердость этих слов окончательно вывела из себя Герольд. Она сердито бросила вязанье на стол и воскликнула:

— Хватит! Теперь хоть весь мир перевернись вверх ногами, а уж вы настоите на своем. Посмотрим, как вы сами пробьетесь, больше я не скажу ни слова.

Она стремительно направилась в дом.

Зигварт остался один. Он заметно изменился за истекшие два года: на лбу появилась глубокая морщина, около рта залегла горькая складка, которой прежде не было, на его лице запечатлелись следы тяжелых испытаний, хотя ему не было еще и тридцати лет.

Почти целый год он пытался доказать, что проект принадлежит ему и все-таки был побежден — Гунтрам легко с ним справился. После бурной сцены замять это дело оказалось невозможным, оно стало достоянием окружающих и возбудило много толков. Тогда Гунтрам обвинил своего прежнего ученика в клевете. Ему, разумеется, поверили. Да и кто же мог бы заподозрить в обмане известного архитектора, почтенного человека с седыми волосами? А что представлял собой Герман Зигварт? Молодой, никому неизвестный человек, который, может быть, просто хотел выманить какую-то сумму своим дерзким, ничем недоказанным обвинением. Конечно, его осудили, даже не выслушав.

С тех пор Герман везде натыкался на запертые двери и оскорбительные отказы. Он боролся изо всех сил, ни за что не хотел уступать того, что принадлежало ему по праву, но нужда заставила его покориться.