Два листка и почка - [35]

У любви нет крыльев,

Чтобы подняться к мыслям человека,

У мысли нет мерила,

Чтобы измерить всю глубину любви.

И наша притворная добродетель…

«Дилетантство», — написал он на полях, и Барбара согласилась с этой оценкой, хотя едва ли сумела бы отличить хорошие стихи от плохих.

Дальше прочла название стихотворения, по-видимому, еще не написанного: «На смерть женщины-кули от лихорадки».

Он слишком озлоблен, думала Барбара. Если бы он хоть на минуту перестал думать о других и взглянул на себя. Он прямо как одержимый со своими идеями грозной и кровопролитной революционной борьбы; он из кожи лезет с этой своей добродетельностью. А Барбаре хотелось жить своей жизнью; у нее не было особого желания переделывать этот ужасный мир. Ей вспомнилось, как при первом знакомстве именно она заговорила об альтруизме, о том, что люди всегда заботятся о благе других.

Он горячо опровергал эго. «Нет, нет, тысячу раз нет! Откуда вы это взяли? Все люди злы и любят только себя, в мире нет ничего ужаснее жестокости человека к человеку». И она вспомнила, как онемела тогда от удивления, пораженная и сбитая с толку его раздраженным голосом, который он все повышал. Ах, если бы он только… она и сама не могла объяснить, чего ей хочется. Она начала писать на клочке бумаги, задумываясь, перечеркивая слова и исправляя буквы…

— Алло! — неожиданно раздался его голос на веранде; она остановилась на полуслове и увидела, что он стремглав, как мальчик, бежит к ней.

Она медленно пошла к нему навстречу, намеренно сдерживая себя, хотя иной раз была способна броситься к нему с распростертыми объятиями.

— Милая! Радость моя! — произнес он, нетерпеливо обнимая ее, и хотел уже поцеловать, но она отстранилась.

— Кого ты любишь больше, меня или революцию? — спросила она с загоревшимися глазами, подняв руки, готовая в случае чего оттолкнуть его.

— Дай, я тебя поцелую, любимая, — сказал де ля Хавр.

Барбара засмеялась.

Он поцеловал ее.

— Где ты пропадал? — стала она журить его. — Я так давно дожидаюсь, что уже решила уйти и начала писать тебе записку.

— Где записка? — спросил он. — Покажи!

— Нет, нет, теперь уже не дам, — воскликнула она и кинулась к столу, но он подбежал раньше, схватил записку так быстро, что она порвалась, толкнул Барбару на диван, а записку спрятал.

Она надула губы.

— Как маленькая, — сказал он и подтолкнул ее так, что она совсем опрокинулась на подушки. Затем он нагнулся и заглянул в глубину зрачков ее серых глаз, как будто ловя в их блеске отражение того, что, как солнце, согревало его чувства, будило жар в его крови, пока сердце не переполнялось избытком жизни…

Она лежала на диване, откинув голову на скользкие шелковые подушки, как обычно при их встречах; на ее полураскрытых губах блуждала улыбка, то готовая перейти в смех, то удивленно-грустная перед приливом нахлынувших ощущений…

Он любовался ею, опьяненный, как всегда в эти мгновения, когда страсть волной вздымалась в его крови; он с наслаждением вдыхал аромат ее молодого тела; как хорошо ему с ней! Он закрыл глаза и в жаркой дремоте отдался чувству, которое ощущал всем своим существом. Немного погодя он приоткрыл их и взглянул на ее разгоревшееся лицо, но тут же смущенно отвернулся, как будто зная, что благоуханная мимолетная нежность, которая от нее исходила, исчезнет, растает от его прикосновения, словит о золотистый луч солнца в зимний день, ясный и робкий, который не знает, остаться ему или скрыться. Лежа рядом, он взял ее лицо в обе ладони, но его душу уже омрачало безумие ночи, которое не выходило у него из головы, и он почувствовал внезапно подкрадывающуюся слабость…

— Можно мне еще поцеловать тебя? — спросил он.

— Ну, конечно, любимый, — рассмеялась она, — для чего же я сюда прихожу?

Он перегнулся над ней своим длинным, худощавым телом и поцеловал ее, сначала осторожно, потом все крепче, крепче, всеми силами удерживаясь от того, чтобы не укусить. И пока он лежал, трепеща и содрогаясь, пока кровь пела и бурлила в его жилах, ему казалось, что весь мир сосредоточился в них двоих, что море и суша, время и пространство навеки расплавились в этом солнце любви. Темная волна страсти захлестнула его сознание, и он стал покрывать поцелуями ее лоб, глаза, щеки, шею, пока краска не залила ее лицо ответным жаром. Он приподнялся, весь дрожа, и припал губами к ее рту; их тела сплелись в тесном объятии, словно подхваченные лучезарной волной… Вдруг де ля Хавр прислушался; ему почудилось, что гравий на дорожке под окном заскрипел под чьими-то шагами. Но он подумал, что ослышался, и опять опустил голову.

Он слышал учащенное дыхание Барбары; оторвавшись от нее, он заглянул в ее серо-зеленые глаза. Они блестели из-под полуопущенных век все тем же веселым задором, как и в первый раз, когда он ее увидел, «соблазняя на поступки, которые, говорят, неизбежно приводят в христианский ад». Но теперь он уже совершенно ясно слышал, что кто-то идет по гравию дорожки, которая вела к веранде. Он разжал руки, обнимавшие Барбару, и встал, еще переполненный жаром объятий. И украдкой взглянул на нее: лицо Барбары, светившееся внутренним огнем, в точности напоминало белокурого ангела Ботичелли, девственно-чистого, как будто она, даже любя его, чуждалась ласк мужчины. Он с изумлением спрашивал себя, неужели она всегда останется такой же непорочной, девственной и чистой, даже после той полноты страсти, которую они испытали? Ведь их руки, ноги, глаза, губы, волосы, все движения сливались в такой полной гармонии, что их дитя, его и ее, должно быть совершенным, даже если все дети в мире появляются в результате неосторожности и ошибок. Ее близость приводила его в восторженный трепет, но его внимание уже отвлеклось в сторону. Он нагнулся над ней в порыве, в котором смешались и желание, и боль, и счастье, и страх, и страдание, и несбыточность его чувства. Он зашептал в непонятном смятении о том, что он ее желает…