Два года в Испании. 1937—1939 - [6]

Фелипе сказал, что просит разрешения показать советскому журналисту дорогу в Сарагосу, к которой подходит передовая линия. Явно нервничая и не поднимая глаз, командир заявил, что никаких посторонних лиц он на передовую не пустит и вообще предлагает нам немедленно удалиться.

Лицо Фелипе идет пятнами, но голос и жесты спокойны. Он достает свое удостоверение.

— Если вы меня не помните, — говорит он, — вот доказательство, что я — советник фронта.

— Я вас не знаю, — по-прежнему не поднимая глаз, говорит командир, — и не хочу знать. Здесь я командир и приказываю вам удалиться. Иначе…

Штатский смотрит на нас в упор, курит, молчит.

— Я заявлю об этом в штабе фронта, — говорит Фелипе.

— А я слушаю штаб, когда нахожу нужным, — отвечает командир, и последнее слово остается за ним.

Мы выходим. У крыльца стоят вооруженные солдаты и смотрят на нас с усмешкой. Один что-то кричит нам вслед, другие все-таки унимают его.

В машине Фелипе долго молчит, только пятна не сходят с его лица.

— Теперь ты видел, что это такое. Два дня назад мы были с ним в штабе, а встречались раньше раз десять. Он сам просил меня приехать. Ты понял, в чем дело? Из Барселоны приехал их главарь, штатский этот, который молчал и слушал, надо было ему показать, что комбат — настоящий анархист, вот как он с советскими разговаривает. Самому стыдно, но старается. Даже солдатам неловко, а ему — перед солдатами. Не ушли бы, арестовал бы. Вот так и работаем, советнички. Я хотел тебе на месте показать, теперь придется по карте. Смотри. Вот она, дорога. Можно спокойно выйти на нее, когда нет фашистских машин. С другой стороны тоже анархисты. Сколько раз предлагали им: перережем ее. Нет, боятся: тогда фашисты пойдут на нас и из Уэски и из Сарагосы и раздавят. А пока фашисты по дороге преспокойненько снабжаются.

Возвращаемся туда, где табличка «До фронта 1 клм», идем по леску. Вперед и назад ходят вооруженные люди, зачем ходят, неизвестно. Наконец ход сообщения. И тут как на городском тротуаре. Потом глубокий узкий ров со стоком для воды. Жужжанье редких пуль, похожее на пчелиное. Но — так высоко, так безопасно. На краю рва — мешки с песком. Внизу — солдаты. Как и раньше — никакого внимания к неизвестным людям, ни одного вопроса, никакой проверки.

Подползаем к мешкам. Фелипе шепчет: «Пригнись на всякий случай». Выглядываю. Метрах в тридцати — унылое казенное здание, обнесенное кирпичной стеной. В стене ясно видны дырки от пуль. Это прославленный на весь мир дом для умалишенных Уэски, «маникомио» по-испански, передовой оплот фашистов, в нескольких стах метрах от самого города.

Кольцов, когда что-нибудь не ладилось, когда возникал очередной беспорядок, всегда говорил: «маникомио».

К нам подползает солдат и с гордостью рассказывает, что в «маникомио» фашисты держат только испытанных унтер-офицеров кадровой армии. Ров, оказывается, называется здесь «траншеей смерти». Надо говорить тихо, фашисты могут услышать голоса и кинуть гранату.

— Убивало кого-нибудь?

— Одного ранило.

Фелипе встает во весь рост и прикладывает бинокль к глазам. Сзади я слышу восклицание: «Локо!» Потом я узнал, что это значит — сумасшедший. Что-то в тоне этого восклицания заставило меня встать рядом с Фелипе. Он покосился на меня, хотел что-то сказать, но молча протянул мне бинокль. Стена как стена, дом как дом. Постояв, мы спустились и пошли дальше.

— Надо было тебе запретить, — проворчал Фелипе. — Но, черт его знает, может, хоть штатский покажет им пример…

Выходим из рва, поворачиваем. Реденький забор, переплетенный колючей проволокой. Какие-то шалашики. В одном сидит юноша и жадно читает книгу. Грохот, как будто с силой бьют молотком по сковороде. Это солдат стреляет в медный таз, повешенный метрах в двадцати перед забором. Не попасть трудно, и все-таки каждое попадание приводит его в восторг.

Есть вещи, поверить в которые невозможно, пока сам их не увидишь. На открытой площадке солдаты, скрутив из газет мяч и перевязав его веревкой, играли в футбол.

Фелипе подошел к забору и приложил к глазам бинокль.

— Эй, ты! Нечего тут смотреть! А то фашисты увидят, начнут стрелять и не дадут нам играть.

Идем в поумовский штаб («поумовцы» — испанские троцкисты). Это большой дом у дороги. Передним толпятся люди, кто в сборной форме, кто в «моно». Одни похожи на новобранцев, еще не полностью экипированных, другие — на демобилизованных, уже наполовину одетых в штатское; есть и просто штатские. Некоторые бегают, суетятся, кричат, другие греются на солнце. Молодой кокетливый красавец в полувоенном-полуспортивном наряде говорит со мной по-французски.

— Я не командир. То есть, товарищи выбрали меня командиром, но у нас командир ничем не отличается от остальных, Если надо что-то предпринять, мы голосуем, а командир только выполняет. Враги есть не только перед нами, они и в тылу.

— Вы имеете в виду «пятую колонну»?

— Я имею в виду буржуазию и всех ее пособников. Тех, кто против углубления и расширения революции. Тех, кто против братания с фашистскими солдатами — эти солдаты тоже пролетариат. Тех, кто за настоящую армию, — чем это отличается от старого?