Два года в Испании. 1937—1939 - [4]

Антонов промолчал, глубоко вздохнул.

— Сами увидите. Но если не поймете, какой это замечательный народ, ничего не поймете.

4

Каталонские власти выдали мне пропуск на фронт и предоставили маленькую машину. Шофер был немец-антифашист, знавший испанский.

Через несколько часов после выезда из Барселоны стало холодно. Вдали показались горы, не очень высокие, темно-рыжие. В долине на этом фоне с удивительной нежностью цвел миндаль — целые рощи. Потом машина пошла вверх, ветер стал пронизывающим, кругом были голые камни. Изредка попадалось крохотное поле. Женщина перекапывала его мотыгой, выпрямлялась, прикладывала руку щитком к глазам и без улыбки поднимала кулак. Порой, осторожно ступая, проходил по дороге осел. Хозяин, завернувшись в одеяло, либо понуро сидел в седле, либо шел рядом. И он поднимал кулак без улыбки, глядя сухими грустными глазами.

Штаб дивизии расположился в мрачном двухэтажном доме. Командир, один из тех начальников «колонн» первого времени, который неожиданно прославился, остановив первое фашистское наступление на своем участке, а впоследствии ничем не отличился, — был озабочен и растерян. Вчерашнему металлисту учебник тактики, который лежал на его столе, казался китайской грамотой. А тут еще тысячи всяких вопросов: дисциплина, снабжение, обучение, взаимоотношения с населением — с загадочным, молчаливым крестьянством, все еще не знающим, чего ему ждать от войны, и привыкшим никогда ничего хорошего не ждать. А можно ли быть уверенным в тех кадровых офицерах, которые почтительно задавали ему вопросы, и в каждом вопросе ему чудились ирония и подвох? Командир знал, что и в его профсоюзе было много споров, зато интересы были общие; а тут — люди разных партий, разных профсоюзов. В противоположность командиру, веселый толстый комиссар — бывший повар — ко всему относился оптимистически, от всего приходил в восторг, твердо верил: стоит поговорить с людьми, и все будет хорошо.

Дело действительно обстояло совсем не так плохо. Среди кадровых офицеров была молодежь, быть может и не разбирающаяся в политике, но готовая честно сражаться. Крестьяне спокойно и даже охотно теснились, уступая место солдатам, и солдаты легко находили с ними общий язык; по крайней мере везде стояли дружески разговаривающие кучки крестьян и военных. Несколько парней из деревни вступили в дивизию добровольцами.

Молодые солдаты были веселы, уверенны. В ответ на вопрос, что привело их на фронт, они удивленно улыбались, переглядывались, пожимали плечами: «Нельзя же пропустить фашистов», «Или мы, или они…» Сомнений у них не было. И не было взглядов исподлобья. Это была хорошая воинская часть, ее быстро можно было превратить в боеспособную. Но что предпринималось для этого?

— Вас чему-нибудь обучают?

— Иногда. Так ведь стрелять мы уже умеем.

Переночевав в спальне сбежавшего помещика, мы поехали в Тардьенту, где стоял один из батальонов дивизии. Эта деревня за несколько месяцев до того упоминалась в газетах всего мира: здесь были остановлены фашисты. Дома Тардьенты были разбиты артиллерией. И тут на улице мирно беседовали крестьяне и солдаты. Комиссар батальона, очень серьезный и спокойный человек, долго проверял мои документы. Хотя советский паспорт интересовал его больше всего, он старался не выдать любопытства — это был личный интерес. Пока он говорил со мной, раздался разрыв снаряда. В комнату вбежал часовой.

— Никого не задело. Снесло угол дома. Камнем поцарапало мальчика. Не плачет.

Фашистская батарея находилась километрах в трех и время от времени била по Тардьенте.

— Пойдем, — сказал комиссар. — Теперь они не скоро начнут стрелять.

Мы прошли деревню, оказались на маленьком кладбище. Перед ним был какой-то вал, на валу стояли военные и глядели в бинокли. Часть из них присоединилась к нам, мы вышли в поле большой группой, шагая по кочкам с прошлогодней травой, и дошли до глубоких пустых окопов.

— Там грязно и мокро. Пойдем ве́рхом?

Пошли ве́рхом. Мне показали на холмы в километре или полутора: там фашисты. Я спросил, почему в окопах никого нет. «Надо будет, займем». Я подумал, что в случае неожиданной атаки первыми окопы займут фашисты, но промолчал: я гость, к тому же не военный. Мы шли гурьбой. Раздался удар, метрах в пятидесяти поднялось белое облачко. Все упали на землю, я остался стоять: я просто не понял, что произошло. Меня столкнули в окоп и там, по щиколотку в воде, стали объяснять, что при разрыве снаряда надо падать на землю, это не трусость, а предосторожность. Не желая выдавать себя, я сказал, что снаряд разорвался далеко, не стоило падать. Я еще не знал, что худшее подозрение, какое можно высказать испанцу, — подозрение в трусости. Мне повторяли, что обычно в этот час фашисты не стреляют, но, видимо, в группе военных они увидали штатского и решили, что я — важное лицо; в последний раз была такая же история, когда на фронт приехал каталонский министр.

Пошли обратно. Я так и не понял, что мне, собственно, показывали. Разорвалось еще несколько снарядов, но далеко. Мои спутники больше не кидались на землю, только ускоряли шаг. Мы дошли до вала, спрятались за ним. Теперь снаряды пролетали над нашими головами. Один попал на кладбище, разбил плиту. Солдат поднял у моих ног и подал мне горячий кусок металла. Я его обидел: потрогал и отдал обратно. Потом все затихло. Комиссар повел меня через кладбище. Снова начался обстрел. Мы легли на землю. Комиссар начал рассказывать (он говорил по-французски), что иногда снаряды разбивают могилы и выбрасывают покойников. Я спросил, не случилось ли этого, когда здесь был мой предшественник — каталонский министр. Комиссар впервые рассмеялся.