Два человека - [13]

Валька с трудом отыскал в темноте свое пальто.

Когда они вышли на крыльцо, через двор от плетня к плетню мотался Гришка, постепенно приближаясь к дому, да еще гнусным голосом пел:

Наш пароход, вперед лети,

В коммуне остановка…

— Вот стервец! — тихо выругался Ефим и крепко сжал Валькину руку.

Валька и сам понял, что Гришка поет назло Ефиму. Во-первых, в этой песне — «наш паровоз», а не «пароход», а кроме того, раньше Гришка всегда пел: «Одна возлюбленная дама всю ночь гуляла до утра».

— Куда пойдем? — спросил Валька.

— Веди в лес.

Ефим стал угрюмым. Он больше ни слова не сказал про Волгу. А Валька обиделся: для чего говорить неправду? Никуда они не поедут, и будет он всю жизнь пропадать тут.

Метель немного улеглась. Теперь дул острый ветер без снега. Они пошли просекой по санной дороге.

— Дом еще видать? — спросил через некоторое время Ефим.

— Нет.

— Давай постоим. Говори, что видишь.

Валька заволновался и не мог говорить.

— Ну! — требовал Ефим. — Небо чисто или в облаках?

— Чистое.

— Звезды есть?

— Мало, — виноватым голосом отвечал Валька.

— Какие они? Говори…

Слепой стоял, подняв лицо к небу, и в горячей ладони мял Валькину закостеневшую от холода и волнения руку.

— Они, — начал Валька, — неровные… — Он сощурился, подумал и добавил: —Как будто их нацарапали гвоздем.

— Это от морозу звезда брызжется, оттого что небо чисто-синее.

— А ты откуда знаешь?

— Помню покуда, — ответил Ефим и замолчал надолго.

Они прошли еще немного и остановились опять.

— А елки маются? Погляди-ка наверх.

— Маются, — Ефимовым словом ответил Валька, следя за тем, как в синем небе ветер качает черные кресты верхушек, как с белых отягощенных лап то здесь, то там осыпается снежная мука, словно ветви растопыривают пальцы и пропускают лишний снег.

Было глухо и неузнаваемо в знакомом Вальке лесу. Все кругом попряталось, закуталось, даже никому не нужные мертвые сучья.

Валька посмотрел на Ефима, и ему захотелось плакать. Ефим стоял как ствол, неподвижный и ровный, только голова его медленно поворачивалась в ту сторону, откуда доносилось тонкое поскуливание ветра. Он очень странно слушал — всем лицом, и шапкой, и курткой, а ветер все время переносился с места на место, как будто по лесу бегает потерявшийся щенок.

— Мне, братец, лучше, когда ты говоришь.

Валька снова заволновался и начал, лишь бы что-нибудь сказать:

— Тут до нас прошли сани, потому легко идти.

Они пересекали просеки, и Валька говорил про них; они вышли на поляну, и Валька говорил, как хорошо здесь, на лесной поляне, что по ту ее сторону лежит под снегом поваленная береза. В конце концов он увлекся и стал описывать даже то, чего нет.

Ефим присел перед ним на корточки, взял за плечи и сказал:

— Есть в тебе, братец, душа! Эх!

С этой вечерней прогулки по лесу Ефим звал Вальку «братцем», был очень ласков, посылал за ним Ксюшу, если он долго не шел.

Так из возраста, когда необходимо, чтобы тебя погладили по голове, Валька сразу перешел в другой возраст, когда очень нужно, чтобы тебе клали руку на плечо и спрашивали: «О чем это мы давеча говорили с тобой?»

Бабка стала коситься и даже пожаловалась у Кирюшкиных:

— Могла бы Ксюша догадаться: сена козе или другого чего… Парень ходит за слепым, как нанятой.

— Так ведь по своей охоте, — пропела тетя Лиза. — Сердце в нем золотое.

— Ох и золотое! — в тон повторила бабка Варвара, перекрестилась и пошла шевелить губами, а поздним вечером, когда Валька вернулся от Ксюши, спросила, пряча глаза: —Есть будешь?

— Спасибо, я уже поел, мне только чайку хочется.

Старуха вздохнула сердобольно и сказала:

— А ты ба поменьше у них ел: подумают, за труды кормишься.

Валька покраснел, вышел из-за стола и с таким гневом закричал, что бабка перепугалась и тоже встала.

— Это она! Это Пелагея так говорит, да?

Он подошел к бабушке, встал перед ней, по-мужски широко расставив ноги, и выпалил:

— Дура она проклятая!

Бабка стояла не шевелясь. В темных впадинах ее глаз блестели слезы. Валька опустил голову, прижал кулаки к подбородку и сквозь тяжелое пыхтение проговорил:

— Все равно я ее ненавижу!

— Господи, прости меня, грешную, — бормотала старуха, — господи, прости! — Она так и стояла посреди комнаты, не смея подойти к кровати, на которой безутешно плакал внук.

После этого Варвара Ивановна почему-то соединилась в Валькиной душе с Пелагеей, и для него теперь бабушка и тетка стали ОНИ.

Некоторое время он тревожился, как бы они чего не сказали Ефиму или Ксюше. Он решил проверить, просто поговорить с ней о чем-нибудь постороннем, а Ксюша такая, что сразу видно, когда она обижена. Нашел ее Валька в сарайчике, повертелся подле, придумывая, что сказать, и для начала спросил:

— Скажи, пожалуйста, что такое «нехристь»?

Ксюша нахмурилась — все соседи давным-давно знали от самой Варвары Ивановны, что внук у нее некрещеный. Этим она как бы заранее выгораживала себя в глазах людей на случай, если упрекнут ее, что неласкова с сиротой.

Ксюша нахмурилась и не знала, как ответить.

— А тебе зачем? — спросила она.

— Так, — беспечно заявил Валька. — Просто Варвара Ивановна часто мне это говорит. У нее странная привычка. Сначала она громко ругается, а потом долго шевелит губами, а когда я у нее спросил: «Почему вы шевелите губами?» — она как повернется, как посмотрит, ка-ак закричит: «Не твое дело, нехристь!»