Два брата - две судьбы - [143]

— Служу Советскому Союзу!

И с этого дня я помогаю как переводчик двум полковникам допрашивать крупных немецких чинов, гражданских и военных. Работа идет напряженная, многочасовая. Нахожусь в подчинении начальника следственного отдела капитана Халифа Михаила Харитоновича. (После войны я навестил генерала Виткова в Харькове и капитана Халифа в Курске.) Живу в отдельном теплом помещении, питаюсь наравне с другими из общего котла. Выполняю все поручения. Следствие по моему делу пока прекращено.

Прошло еще несколько дней, и я был переведен в тюрьму города Бромберг, освобожденного советскими войсками.

Камера оказалась большим залом, в котором находилось человек сорок. Здесь были преимущественно немецкие офицеры и человек десять в штатском. Тут же в зале — параша, рядом — бачок с водой, на крышке которого стояла железная кружка.

Заключенные располагались вдоль стены. У каждого была войлочная подстилка и подушка, набитая соломой. Иметь одеяло и простыни не полагалось, чтобы заключенный, отдыхая, не закрывался с головой. Подъем в восемь тридцать. Затем нас группами выводили умываться. В девять утра завтрак, еду получали в коридоре. В два — обед. В восемь вечера ужин. В десять — отбой. Кормили сносно. В зале было довольно прохладно, но не холодно. Окна расположены высоко под потолком, и через зарешеченные стекла было видно небо.

Дежурная охрана менялась посменно, и в дверной глазок за заключенными велся постоянный надзор. Если кто-либо нарушал порядок, появлялся охранник…

Я получил место в углу рядом с очень симпатичным пожилым человеком. Вскоре близко с ним сошелся. Чувствовалось, что человек он талантливый, много в жизни повидавший и переживший. Он был умен, проницателен и эрудит.

Мне надо было акклиматизироваться в новой обстановке. Настроение у меня было довольно бодрое, хотя что-то подспудно беспокоило. Я понимал, что в основном все идет хорошо, я — у своих, и это — главное. Самое страшное позади, по не сомневался, что меня еще ждут серьезные испытания. Я знал: полечу в Москву с характеристикой Смерша 8-й гвардейской армии, в которой отмечена моя добросовестная работа в качестве переводчика. Но я отчетливо сознавал, что в Москве мне придется отчитываться за все годы, проведенные в тылу врага… Вспомнились слова, которые я сам и придумал:

Всегда и повсюду ты следуй Закону, Где совесть — Верховный судья!

Всплыли картины пережитого… Сколько же раз мне удавалось вырываться из фашистской неволи?

Первый раз — когда нас троих расстреливали за сельским огородом, второй — из александрийского лагеря, третий — с днепропетровской биржи труда, четвертый — в Днепропетровске при разгрузке на вокзале состава с продуктами, пятый — из кировоградского лагеря смерти, шестой — из днепродзержинского госпиталя, седьмой — из роты Бёрша, восьмой — из военного эшелона на территории Венгрии, девятый и десятый — в Латвии из тайной полевой полиции, одиннадцатый — из войсковой части города Лисса, двенадцатый — из Познаньской школы переводчиков. Двенадцать!.. Каждый побег был — испытание характера, воли, требовал колоссальных затрат физических и духовных сил.

Возможно, кто-нибудь из читателей скажет, что я был удачлив. Отвечу: возможно, я был удачлив. Но удача сопутствует тому, кто не теряет головы, не опускает рук в самых экстремальных ситуациях, кто, трезво оценивая обстановку, проявляет смелость и дерзость, находя единственно правильный выход из самых безвыходных положений.

Четыре года жизни в постоянном нервном напряжении, с петлей, так сказать, на шее…

Оперативные сведения для Красной армии я передавал через разные каналы связи. В книге четко просматриваются только четыре раза:

1-й раз. В Днепродзержинске, через связного партийного подполья — партийному подполью.

2-й раз. В Румынии, через партизан-десантников.

3-й раз. В Латвии, через Кринку.

4-й раз. Через Смерш, когда я перешел фронт к своим из фашистской разведшколы г. Познань.

Хотелось бы сказать: я делал все, что мог. Пусть после меня придут более способные и сделают больше…

Как я уже упомянул, моим соседом по камере оказался очень симпатичный товарищ. Ганс Хельм был голландцем по отцу, мать его была полькой. Он свободно говорил на польском, французском, норвежском и немецком языках. Всего в жизни добивался сам, без всякой помощи со стороны, занимаясь самообразованием. Он родился в Польше в большой бедной многодетной семье. Отец батрачил, потом открыл небольшую ремесленную мастерскую. Обанкротился. Мать умерла. Осталось шестеро детей. Ганс был старшим. Отец женился вторично, и мачеха заботилась о детях…

Ганс рассказал мне, что покинул Польшу, когда ему было пятнадцать лет. Сначала жил в Париже, затем в Берлине. Три года провел в Норвегии и потом начал странствовать, побывал в Сирии, в Турции, работал портовым грузчиком, разносчиком газет, служил матросом. Побывал на Гаити и на нескольких островах Тихого океана, в Полинезии у папуасов, где часто можно было видеть, как молодая женщина кормила одной грудью ребенка, а другой — поросенка…

Я рассказал Гансу о своей военной судьбе, он проникся ко мне симпатией и сказал, что его судьба чем-то схожа с моей. Это нас и сблизило. Мы беседовали с ним по-немецки. У него было чистое берлинское произношение. По-русски он не говорил.