Душка Адольф - [6]

Наконец Адольф поднял голову, чтобы закончить речь.

— А теперь я должен сказать о них.

Он кивнул в сторону верхних трибун, где на фоне неба вырисовывались три стоящие фигуры.

— Они психи. Я тоже псих. Но я, по крайней мере, знаю, что я псих. Я говорил им: сумасшедшие, вы сумасшедшие. Вы чокнутые. Но ныне мое собственное безумие, мое сумасшествие, в общем, оно истощилось само собой. Я устал… И что теперь? Я возвращаю вам этот мир. Сегодня какое-то короткое время он был моим. Но теперь вы должны стать его хозяевами и править лучше, чем я. Я отдаю этот мир каждому из вас, но вы должны поклясться, что каждый возьмет себе лишь часть и будет над нею властвовать. Вот. Владейте.

Он вскинул здоровую руку к пустым трибунам, словно на его ладони лежал весь мир и он выпускал его на волю.

Толпа загомонила, зашевелилась, но криков не было.

Флаги тихо шептали на ветру. Языки пламени стелились по воздуху и дымили.

Адольф надавил пальцами на глазные веки, словно ослепленный внезапной головной болью. Не глядя ни на режиссера, ни на продюсера, он тихо спросил:

— Пора уходить?

Режиссер кивнул.

Адольф хромая спустился со сцены и подошел туда, где сидели продюсер и режиссер, один старый, другой помоложе.

— Давай, если хочешь, побей меня еще разок.

Режиссер сидел и смотрел на него. Наконец он отрицательно покачал головой.

— Мы закончим этот фильм? — спросил Адольф.

Режиссер взглянул на продюсера. Тот пожал плечами и не нашел что ответить.

— Что ж, — сказал актер. — Во всяком случае, безумие кончилось, лихорадка прошла. А я все-таки произнес свою нюрнбергскую речь. Господи, ты только посмотри на этих идиотов вверху. Идиоты! — крикнул он вдруг, обращаясь к трибунам. Потом опять повернулся к режиссеру. — Представляете? Они хотели получить за меня выкуп. Я сказал им, что они дураки. И сейчас я скажу им это еще раз. Мне пришлось от них удрать. Я просто не мог больше выносить их дурацкую болтовню. Я должен был прийти сюда и в последний раз на свой лад стать для самого себя шутом. Что ж…

Он заковылял по безлюдной арене и на ходу, обернувшись, негромко сказал:

— Я подожду в машине. Если хотите, я готов сняться в финальных сценах. Если нет, значит, нет, и точка.

Режиссер и продюсер подождали, пока Адольф забрался на вершину трибуны. До них доносились обрывки ругательств, которыми он поливал тех троих — кустистые брови, толстяка и уродливую макаку, — обзывая их последними словами и размахивая руками. Те трое попятились от него и вскоре скрылись из виду.

Адольф стоял один наверху, на холодном октябрьском ветру.

Режиссер напоследок еще раз усилил для него громкость. Толпа послушно грянула последнее «Зиг хайль».

Адольф поднял здоровую руку, но уже не в нацистском приветствии, а в каком-то знакомом, легком, полунебрежном англо-американском взмахе. И тоже скрылся из виду.

Вместе с ним скрылись и последние солнечные лучи. Небо уже не было больше кровавым. Ветер носил по арене стадиона пыль и страницы объявлений из какой-то немецкой газеты.

— Сукин сын, — пробормотал старик. — Давай-ка отсюда выбираться.

Они оставили горящие факелы и развевающиеся флаги и лишь выключили звуковую аппаратуру.

— Жаль, что я не принес пластинку с «Янки Дудль», мы бы под нее сейчас ушли, — сказал режиссер.

— Зачем пластинка? Сами насвистим. Почему нет?

— Верно!

Он взял старика под локоть, и они стали в темноте подниматься по лестнице, но лишь на половине пути у них достало духу попытаться свистеть.

И вдруг им стало так смешно, что они не смогли закончить мотив.