Душа убийцы — 2 - [20]
Обезьянчик стоял и дышал, и стучал своим ровным сердцем, и плешь приблизилась к подбородку, и вспомнился Толик-Сандаль, и пришло в голову: а что, если подуть на эту желтую плешь? Мысль была замечательной. Он приготовился к исполнению, он вытянул губы, чтобы эдак осторожно подуть, чтобы потом разразиться очищающим ржанием, чтобы разом ото всей этой пакости напрочь избавиться, как…
Как вдруг этот мерзопакостный Обезьянчик, он вдруг приподнялся на цыпочки и быстро ткнулся губами, своими мокрыми большими губами… он ткнулся в раскрытый трубочкой рот.
— Будем любить ее вместе, братишка! — шепнул. И подмигнул: — А за дочку спасибо!
От охватившего чувства гадливости все помутилось.
— Исчезни! — едва просипел. И это не был приказ — была жалкая просьба.
Когда услыхал, как хлопнула дверь, сел прямо на пол, раскачиваясь из стороны в сторону. Что-то сползло на колени — дурацкая тряпка! Оранжевый галстук.
Долго тер губы оранжевым лоскутом, хлестал по лицу горячими струями душа, и плевался, плевался…
— Бо? — это она.
Но какая чужая, какая далекая.
— Почему ты хрипишь? С кем? Ты подрался?
А голос медленный, низкий.
— Я рассказывала? Что с тобой? Мужу? Кто это попомнит?
И вдруг тонкий вскрик:
— Что ты с ним сделал? — закричала она. — Что ты с ним сделал, животное?
…Чужая! Чужая жена!
Аккуратнее с чтением! Мысль — это поле в физическом смысле, это — волна. Мысль недобрая, мысль дурная может стать худшим загрязнителем мира!
Не читаю я некоторых!
Избегаю внести это зло в мир страстей человечьих.
Александр Жулин. Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».
ГРУСТНЫЙ РАССКАЗ
Говорили, что в молодости «наша девочка» была ничего, а в том, что теперь резка на язык, виновата не только высокая должность — и посматривали на Виктора Алексеевича особенным: быстрым, но тут же гаснувшим взглядом.
Однако сегодня ему донесли, как она назвала его («Этот пивгвин!» — говорят, брякнула когда прочитала злополучную справку), и он твердо решил, что надо кончать.
Она вошла в комнату. Губы ее, обычно надменные, твердые, сейчас расползались, у переносья блестели капельки пота, а в пальцах дрожал лист бумаги.
— Виктор Алексеевич, но он завернет вашу справку! — в ее голосе послышалось нечто подобное всхлипу.
Может быть, этот неожиданный всхлип и придал смелости: не принимая бумагу, он вылез из-за стола и, обогнув начальницу — так, не глядя, обходят автобус, замерший на переходе, — взялся за ручку двери.
— Виктор Алексеевич!
Комнату заполнял гул: поезда наезжали стремительно, неумолимо, к обеду от их звериного воя в голове все мешалось. (Но еще злее, неумолимей бывали разносы директора.)
Виктор Алексеевич помедлил: поезд издал пронзительный запрещенный в городе свист; Виктор Алексеевич вздрогнул и быстро вышел.
Лица пораженных сотрудников опустились.
На улице сияло беспечное солнце. Он шел мимо чахлого сквера, мимо похожих друг на друга, как вагон на вагон, блочных домов, шел улицей, задохнувшейся от жара асфальта, увидел траву вдоль спуска к железнодорожному полотну и не смог удержаться — свернул.
Земля мягко приняла каблуки, склон был заманчиво крут, Виктор Алексеевич не сошел, а сбежал — легко, счастливо и споткнулся только внизу, у самого рельса. И обернулся, чтобы рассмотреть коварный бугор, но тут послышался свист.
Поезд, обманутый железный дракон, промчался, на миг заглушив город, и бесследно исчез. И то ли оттого, что избегнул опасности то ли от краткого свидания со свободной землей, но Виктор Алексеевич почувствовал себя и совсем молодцом. Бодро взобрался на склон, прошагал метров триста и очутился в незнакомом квартале… Банальная вывеска: «Встреча» — вызвала новое стремление к озорству. А что, если… Чего стоит один этот допотопный красный фонарь над дверьми! Встреча!
Ощущение бесшабашного молодечества не проходило; с этим чувством и переступил порог темноватого полуподвала.
Однако невиданные деревянные кресла с отвесно высокими спинками, окна-бойницы — узкие, украшенные чугунными витыми решетками, столы — дубовые, длинные, без скатертей — все оказалось в диковину. Он вмиг растерялся, сел на подвернувшийся стул, замер, прислушиваясь к быстрому, неровному стуку в груди. Наконец рискнул обернуться и от неловкости усмехнулся: рядом сидела женщина.
Подскочил бойкий официант: в меню не смотрите, шашлыков, беляшей нет и не будет, берите биточки.
— Давайте! — опустошенно махнул белой, полноватой рукой. И, помедлив: — Еще, будьте любезны, бутылочку минеральной.
— Откуда? — развязно возразил конопатый мальчишечка. И, окинув его и соседку объединяющим взглядом: — Чай? Кофе? Все — по два раза? Заказ — на двоих?
Виктор Алексеевич ожидал возражений, но женщина промолчала. Неожиданно для себя лихо ответил:
— А как же! — и хохотнул. И тут же, пораженный собой, хотел было спрятать глаза, но официант не ушел.
— Вы бы сели туда вон! — указал подбородком.
— Это зачем?
— А затем, что мест не хватает! Вы расселись вдвоем тут, а там трое идут.
Виктор Алексеевич хотел возмутиться, в нем что-то бурлило, звало на подвиги, но…
— Пойдемте! — вдруг услыхал мягкий голос и, удивленный, впервые взглянул. — Там будет лучше, действительно! — умоляюще сказала она. Он тут же сдался: она показалась прелестной до чертиков. Воротничок, нежно-сиреневые манжеты на синих шелковых рукавах — он почувствовал как жгуче краснеет.
