Душа бессмертна - [160]

Терек — стремительная река. Но, глядя на него первый раз, испытываешь разочарование: после лермонтовских стихов он кажется совсем не таким, каким хотелось бы. И все же, слушая его тревожно-усыпляющий шум, хотя и с некоторым усилием, но можно, наверно, представить охоту толстовского Оленина, услышать песни и ругань дяди Брошки. А глядя на заречный лиственный лес, испытываешь странное ожидание: кажется, что вот-вот где-то там мелькнет лохматая шапка абрека и раздастся хлопок ружейного выстрела, блеснет на солнце клинок шашки, послышится песня прекрасной горянки. Но ничего подобного ни на том берегу, ни на этом не было и духу. Только невдалеке три старика увлеченно играли в карты в тени дерева.

Вода в Тереке оказалась похожей по цвету и температуре на кофе с молоком, которым потчуют в московских столовых. Я в этом убедился сам. Больше того, попробовал эту воду чуть ли не на вкус. И вот как это было. Я вздумал переплыть на другой берег. Но он был пустынным и жарким. Я поднялся метров на триста по течению и поплыл обратно. В воде было все же не так жарко, я плыл с удовольствием. В эти минуты как-то забылось, что летом вода в Тереке особенно стремительна. Тающие в горах ледники посылают Тереку свои чистые, но постепенно мутнеющие подкрепления. Река во многих местах за короткое время значительно меняет русло, перемывая с одного места на другое массы песка, размывая глинистые берега. Еще сто тридцать лет тому назад Терек в стихах Лермонтова обращался к старому Каспию:

Я сынам твоим в забаву

Разорил родной Дарьял

И валунов им на славу

Стадо целое пригнал.

И вот по такой воде плыть было очень приятно, но неожиданно я обнаружил, что за какую-то минуту-две меня унесло не меньше как на полкилометра. Я прибавил ходу, стараясь приблизиться к берегу, но меня несло все дальше. Мною овладел легкий испуг. Я поплыл наперерез, но берег не приблизился. Тогда я поплыл изо всех сил и вдруг почувствовал, как мои мышцы стремительно ослабли. Началась сердечная спазма, похожая на ту, какие испытывают больные грудной жабой. Я почувствовал, что начинаю тонуть. Меня охватил ужас, причем не обычный, а какой-то другой, плотский, что ли. Но даже сквозь него, сквозь протестующий вопль моего тела, хоть и слабо, но пробивалось обычное пищание иронии, издевки над собой: «Что, достукался, покоритель Кавказа… Теперь ты не выкрутишься». Однако что-то протестовало во мне сквозь ужас, вероятно, без ведома сознания, заставило себя сделать то, что надо, то есть успокоиться и думать. Сознание в свою очередь быстро сориентировалось в обстановке, прикинуло, что и как, и молниеносно пришло к выводу: «Надо отдохнуть. Не двигаясь, переждать, скопить силы и подплыть к берегу». Я лег на спину, слегка шевеля ногами, чтобы только-только держаться на воде. Меня несло и несло, все дальше, к самому мосту. Потом я снова поплыл к берегу. Но Терек, словно забавляясь, то приближал, то вновь относил меня от берега. Не помню, как мне наконец удалось ухватиться за какую-то спасительную прибрежную ветку…

Я долго отлеживался на берегу, размышляя о том, что получается, когда по глупости или зазнайству торопишь события либо когда берешься за непосильное дело. Три старика даже не взглянули на меня: мало ли кто плавает в Тереке? Они молча, сосредоточенно глядели в свои карты. Может быть, они тоже думали, что вся жизнь — это одна сплошная игра?

С тех пор дома, в прохладной Вологде, мне часто снились три этих старика, снился шум стремительного Терека, чуть не утопившего меня. Моздокский базар все время тревожил мою память.

* * *

Сейчас, вспоминая все это, я обошел длинную кирпичную стену, опоясавшую обширную площадь базара. На берегу Терека было совсем пустынно. Лишь какой-то упрямый рыбак торчал на мутной излучине со своими удочками. Дымила тлеющая листва и мусор: запах гари, а также ядреная свежесть воздуха усиливали ощущение осени. Шум же реки, наоборот, навевал весенние ощущения, вызывая в душе какие-то странные чувства…

Я вошел на базар через неофициальный вход, как бы с тыла, не желая привлекать внимания к своей персоне. Однако наивность такого приема обнаружилась тотчас же.

— Дяденька, дай денежку!

Девочка-цыганка лет четырнадцати обращалась именно ко мне, и деться было некуда. Она держала одной рукой маленького братишку, одетого, вернее, обутого, в вельветовые штаны, другую руку, ладошкой вверх, протянула ко мне. Я слегка растерялся: она глядела прямо в глаза со всей настойчивостью и решительностью ребенка, дерзнувшего на нахальство и готового к любым результатам.

— А зачем тебе?

В ее чудесных громадных глазах презрительной скукой отразилась банальность моего вопроса, и я почувствовал, что вот-вот покраснею. Но выражение превосходства в ее глазах моментально сменилось выражением фальшивой наивности, и она игриво ответила:

— На мороженое.

— А сколько стоит мороженое?

Тут я вспомнил гоголевского Ивана Ивановича, который спрашивал у старушки-нищенки: «Гм! Разве мясо лучше хлеба?» И устыдился. Поспешно дал девочке двугривенный. Она забежала вперед и, продолжая сеанс гипноза, снова уставилась мне в глаза: