Дурные деньги - [2]

Дом Степана Гущина стоял на краю деревни — в том ее конце, который не очень почтительно, но верно сами жители окрестили Комаровкой. Сразу же за гумнами начиналась здесь болотистая, заросшая осокой низина, а где сырость, там и комар лютует. Если вне Комаровки — оправленная в аккуратные палисадники, томная и изнеженная, как красавица на выданье, — господствовала сирень, то в Комаровке всюду, где только можно, безданно-беспошлинно росла черемуха. Медленными майскими вечерами она кружила голову горьким дурманом, а кратким своим цветением как бы напоминала о краткости человеческой жизни. В эти сумеречные часы Степан особенно подолгу просиживал на крылечке. В соседних дворах названивали подойники, хозяйки то ласково, то рассерженно увещевали коров. Где-то вдалеке молодой голос звал кого-то. Потом и эти звуки смолкали, и только в лесочке неподалеку, задыхаясь в любовной истоме, пели соловьи…

Иными были июльские вечера, душные, безросные, пахнущие скошенной травой и цветущей липой. В гаснущем, зеленоватом и пустынном небе алмазной каплей дрожала первая звездочка. Мало-помалу прекращали полусонную возню на гнездах грачи. Все отчетливее из-за ближайшего перелеска подавал голос дергач. Скоро Степана начинало клонить ко сну, он вставал и, пригнув голову под притолокой, входил в темную, пахнущую чем-то овчинно-кислым избу…

Август тревожил душу закатами. Горели они недолго, но щедро, и в их огне быстро сгорало лето. Уже в первых числах месяца вечерами становилось прохладно, и Степан выходил на крыльцо, накинув на плечи фуфайку. Обильная холодная роса ложилась на траву, в Комаровку, подступая к самым дворам, медленно вползали туманы…

Лето сменялось долгой, однообразной зимой, а потом возвращалось снова, и вся прожитая жизнь представлялась Степану длинной чередой таких возвращений. Годы он перестал считать и никогда не задумывался над тем, сколько ему еще осталось жить. А между тем многое менялось в деревне. Умирали люди, дома, деревья. Было время, когда убыль эта возмещалась: рождались и подрастали дети, вместо старых, обветшавших строились новые дома, и каждый считал себя должным посадить хотя бы одно-два дерева. Потом убыль перестала восполняться. Люди — особенно молодежь — уезжали в город. Пустели один за другим, исчезали добротные еще, крепкие избы-пятистенки, а Комаровка так и вовсе поредела: осталось в ней всего-навсего три дома, самый крайний из которых принадлежал Ивану Буркову.

2

Превыше всего на свете Иван любил детей. Но судьба обошлась с ним несправедливо, наградив одним-единственным ребенком. Надо ли говорить, что он души не чаял в дочке своей Сашеньке, которая уродилась в мать, унаследовав от нее красоту и не очень стойкое здоровье. В детстве Саша часто болела, и Иван ночами напролет просиживал у ее кроватки.

Уходя в сорок первом на фронт, Иван плакал. Не смерть ему была страшна, страшно было оставить жену и дочь одних. «Марьюшка, — говорил он жене, — ты как-нибудь соберись с силами, вытерпи. Если уж совсем невмоготу будет, попроси людей, они помогут…»

В огне и аду передовой — под бомбежкой и артобстрелом, перед смертельной атакой — неверующий Иван молился богу. Он просил сохранить ему жизнь — ради жены и дочери, только ради них. Потом, когда-нибудь потом он готов был принять за это любую муку.

Чудо свершилось: пройдя всю войну, Иван остался жив. Демобилизовался он осенью сорок пятого. Долго, бесконечно долго — из самой Германии, из Берлина — вез его поезд. Минуты казались часами, часы — днями. Измученный ожиданием встречи с женой и дочерью, он на случайных попутках добрался до райцентра, и тут его терпение окончательно иссякло: шесть оставшихся до деревни верст — в грязь и бездорожье — он бежал бегом.

Жена постарела за четыре года разлуки, и только огромные глаза сияли радостью: дождалась!.. Дочь выросла, ходила уже в шестой класс и немного стеснялась, обнимая отца при встрече.

— Ну вот, мои хорошие, я и вернулся, — объявил Иван, уже сидя за столом. — Теперь заживем!..

Поначалу представлялось: уж коль война позади, теперь все нипочем. Оказалось — не так. Сорок шестой выдался гибельным, свирепое солнце выпило из земли все соки, урожай сгорел на корню. Черным признаком замаячил голод. Нужно было любой ценой сохранить корову — без нее беда. Иван не знал ни сна, ни отдыха. Все, что выросло на приусадебном участке, он выкосил до травинки. Прикинул: заготовленного сена хватит на месяц, от силы на полтора. Тогда он взял серп и ночами стал ходить на болото. Он жал осоку и ужищами таскал ее к себе на гумно. Хорошо — болота подступали к самой Комаровке.

За всю зиму Иван ни разу не наелся досыта, но духом не падал. Подкладывая лучшие куски жене, дочери, он даже шутил: «Ешьте, ешьте, а я сыт работой».

Многие сверстницы Саши в то трудное время бросили учебу, устроились на работу. Дочери Иван сказал: «Будешь кончать десятилетку. Учеба у тебя идет, учись…» И Саша училась — брала и способностями, и прилежанием.

Трудно приходилось в жизни, но когда Иван думал о дочери, у него словно бы сил прибавлялось. Смотрел на нее вечерами, когда она при свете лампы готовила уроки, и радовался. Не было у него радости большей, чем дочь. Со временем она выправилась телом, окрепла. Огромные глаза ее лучились тихим, ясным светом.