Дураки и умники. Газетный роман - [24]

Ребята из редакции звонили ей по вечерам домой и допытывались, что она там такое секретное пишет, она отшучивалась, говорила: «Сама не знаю, что я такое пишу». Ничего секретного, конечно, не было, просто ее просили «не распространяться» на эту тему, она и не распространялась. В книжке скакали на конях красноармейцы, легендарный комдив Глоба создавал в плавнях первый рисосовхоз, в небе над знаменитой «Голубой линией» вели победный бой воздушные асы, передовые земледельцы Иван Правицкий и Иван Свекловичный получали рекордные урожаи, а юное поколение 80-х неутомимо шагало по дорогам боевой и трудовой славы своих земляков. И на всем этом фоне Масленов как бы размышлял о связи поколений, о военно-патриотическом воспитании молодежи и о том, какое замечательное будущее ждет Благополученскую область и эту самую молодежь в 80—90-е годы. Поначалу, когда Василий Григорьевич прочел первые две-три главки, он как будто даже разочаровался, приехал к Соне на дачу и стал говорить, что стиль не партийный, слишком живо, раскованно, все-таки это первый секретарь пишет, надо бы построже, на что Соня возражала: как раз не надо построже, это же не передовица в газету! Почему, спрашивала она, у вас партийное начальство говорит и пишет таким суконным языком? Люди этот язык вообще не воспринимают, не хотят ни слушать, ни читать. Он повздыхал и нехотя согласился: ну ладно, ты пиши, как считаешь нужным, а потом посмотрим. Но просил обязательно «добавить в текст Брежнева», даже привез для этого копии его писем к Масленову, одно — по случаю получения областью рекордного урожая хлеба, другое — в связи с 35-летием Победы, действительно подписанное «твой однополчанин».

— Ты вставь про это куда-нибудь.

— Ладно, — сказала Соня. — Вставлю.

В сентябре книжка была в общем готова. 250 с чем-то страниц, 10 печатных листов. Соня гордилась собой — такую махину одолела. Василий Григорьевич хвалил и удивлялся: никак, говорил, не ожидал, что так хорошо получится. Оставалась мелочь — показать автору. Как раз закончилась уборка урожая, и он уезжал в Крым, в отпуск. Помощники вручили ему в дорогу уже переплетенную в бордовую коленкоровую обложку рукопись. Соня надеялась, что сможет наконец вернуться в редакцию, но не тут-то было, оказалось, все уже давно решено про нее и за нес — место в секторе печати обкома ждет — не дождется, когда она его займет. В тот вечер, когда ей об этом сказали, Соня зашла за Асей в редакцию, и они пошли с ней домой пешком по бульвару и всю дорогу судили и рядили, как быть. Соня даже плакала, а Ася сказала: «Что теперь плакать! Сама виновата, раньше надо было отказываться, кто ж тебя отпустит после того, как ты им целую книжку накатала!» В конце концов Соня придумала спасительное для себя и для всех объяснение: вот, мол, она пойдет туда и будет там как лазутчик в тылу врага, потому что журналисты всегда считали партийных функционеров своими если не врагами, то во всяком случае не друзьями, это были такие чужие, чуждые им люди, слишком далекие от реальной жизни, потому-то она и не хотела идти туда работать, ведь надо было видеть их каждый день и как-то общаться. И Соня сказала себе и Асе, что она будет оттуда помогать своим, будет таким Штирлицем, и ей стало немного легче, и было даже маленькое чувство гордости за приносимую ею жертву.

В конце сентября Иван Демьянович вернулся из отпуска, и Соню позвали к нему. Впервые она вошла в этот кабинет, который оказался гораздо меньше, чем она себе представляла. Рабочий стол поразил ее своей абсолютной пустотой (точно, как у нашего Борзыкина, подумала Соня), только красивая красная папочка сиротливо лежала сбоку, да стоял сувенирный чернильный прибор, которым явно не пользовались. Мебель в кабинете была старомодная, светлой полировки, самый замечательный предмет — старинные напольные часы с боем в простенке между окнами, небось, еще со сталинских времен сохранились. Иван Демьянович был большой, грузный, с животом, не умещавшимся в широченные брюки, отчего ремень он носил где-то под грудью, как Хрущев, и был такой же розовый лицом и лоснящийся лысиной. И вот эта гора выходит из-за стола, протягивает Соне пухлую руку и неожиданно лезет целоваться, да прямо в губы. Стало неприятно, захотелось тут же вытереть лицо платком, но в руках, как назло, был только блокнот с авторучкой. Соня села и приготовилась записывать замечания, уверенная, что их будет много и ей дадут еще месячишко на доработку. Между тем Иван Демьянович с любопытством ее разглядывал.

— А ты в газете давно работаешь?

— Давно, — сказала Соня.

Он еще спросил, кто ее родители и какие у нее планы на будущее. О родителях Соня сказала коротко, как писала в анкетах: «отец — рабочий, мать — служащая». Масленов удовлетворенно кивнул и еще спросил:

— Родители у тебя коммунисты?

— Только мама, — сказала Соня и почему-то покраснела.

О планах на будущее она не знала, что говорить. На самом деле она хотела бы всегда работать в газете, все равно кем. Соня открыла было рот, но тут звякнул коротко звонок, Масленов, не отрывая глаз от Сони, снял трубку и почти сразу же стал орать на кого-то, срывающего, как она поняла, план заготовки кормов на зиму, и грозить этому кому-то разборкой на бюро и исключением из партии.