Дурак - [3]

Никому не нужный, никем не замеченный, полз ночью по асфальту Петроградской стороны. «Как Мересьев» — скалился Славка, стерши в кровь кожу на ладонях, на груди, на коленях, подбирая влажные окурки, чиркая спичками и пожирая дым.

Подобрали хиппари. Художники. Митьки.

Не сдали.

Отхаживала девушка по имени Злата. Грустная, белая, флегматичная, русоволосая, с пухлыми губами и черной точкой родинки над левым розовым соском.

Обезболивая, она вмазала его густой черняшкой, игольчатым кодеинистым сезонным маком.

Он расплакался от моментального счастья, от отступившей боли, от бесчувствия души, от тонких нервных девичьих пальцев, от забытой могилы матери, от мира, который оскален, от счастья жизни, просто — как спасенное животное.

Его первые и последние слезы.

Она надела ему наушники и поставила «Doors».

Отчего-то в музыку врывались странные шумы: ему слышался шелест листвы, осенней листвы, и он знал наверняка, что так шумит городской тополь.

Ее рука, ее руки у него, на нем — везде.

И Моррисон с того света: «Shi Live’s on Love street…» или что-то в этом роде.

Мир перевернулся дважды.

Нога срослась коряво.

Вечная хромота.

7

Теперь его зовут Булавчик Константин Андреевич. Ему все равно, что написано в паспорте. Это уже четвертый паспорт. Но для Златы он по прежнему — Вячеслав. Или проще — Чеслав. Так ей нравится.

Вместе они уже четыре года.

Четыре года на игле.

Вместе.

Жили в сквоте на Свечном.

Надо завязывать.

Зачем?

Злата не возвращается шестые сутки… Ушла на точку за ширевом. Торговцы — милая семейная пара, Володя и Марина, тихие, в ментовке не засвеченные, шторы, полумрак. Тихо кололись, тихо приторговывали — для своих. Две половинки — валентинка на 14-е февраля.

Она укололась. Она укололась немедленно, кумарило, вмазалась прямо в квартире влюбленных, на кухне. Семья смотрела по телевизору «Юнону и Авось».

«Ты меня на рассвете разбудишь…»

Злата умерла сразу, без хрипа, без агонии, просто вышла из этой жизни, как выходят на воздух из толкотни переполненного трамвая.

Володя и Марина обнаружили ее труп после окончания представления.

Что делать с телом?

На лестничную площадку выбросить нельзя — спалится квартирка. А так хорошо обитали, тихо…

Милые люди.

Труп расчленяли в ванной. Ножовкой и дрелью. Рюкзаком выносили части тела. Голову с окровавленными уже русыми волосами и руки по локти закопали на пустыре за гаражами. Неглубоко.

Ноги (тонкие, боже, лодыжки!) — по пояс — тоже закопали, под беседкой — паровозиком детского сада, двумя кварталами выше парикмахерской на Марата.

Туловище, где грудь с черной точкой родинки над соском — в клумбу возле турецких бань.

Милые. Милые люди.

Славка узнал об этом спустя два месяца. Володя и Марина — голубки с валентинки — первые и последние люди, которых он убил.

Убивал жестоко, медленно, досконально выясняя все места захоронений. Покончив с влюбленными, разрубил их как мясных поросят на части и свалил мясо в одну кучу.

Ночь — до рассвета, жаль не было звезд (там не бывает звезд) — откапывал полуистлевшие руки, голову с земляными червями в волосах, ноги с тонкими костями лодыжек, туловище… все похоронил у Обводного канала на Собачьем пятаке.

В могилу положил плеер с завывающим Моррисоном.

«This is the end».

Абсолютное бесчувствие.

Святость.

8

Фамилия заведующего отделением интенсивной терапии в психиатрическом стационаре была Каганович.

Интенсивная терапия — это то, что в просторечьи называется «вечной койкой».

При поступлении в эту тюрьму для умалишенных Вячеславу Михайлову выдали растянутую майку с расплывшимся во всю спину трафаретом «Стационар» и кирзовые тапочки с оборванными задниками. Больше никакой одежды. Даже трусов.

— Ведите этого пидора в пятый блок! — гавкнул санитар и тут же рухнул скошенный молниеносным боковым ударом. Славка успел вонзить ему в глаза свои кривые переломанные, но стальные пальцы.

Левый глаз санитара вытек.

Вновьпоступившего больного Михайлова не били. Просто привязали к батарее. Зачем бить, если существует безупречно отлаженная система советского здравоохранения и авангард ее — экспериментальная психиатрия.

Сульфазин — это всего лишь нежная увертюра к глубокой и насыщенной фармакологической симфонии.

М-депо.

Мажептил.

После курса электросудорожной терапии у Вячеслава начались эпилептические припадки.

Вместе с эпилепсией явилась поэзия.

Он обнаружил вдруг, что поэзия концентрируется в самых неожиданных объектах: в лиловой надписи на бачке с кислой баландой «5-спец. супа», в кометообразной затяжке на колготках кривоногой фельдшерицы Эммы, в истеричных подвижных пальцах соседа по палате — обезумевшего гитариста Вихляя, зарезавшего выскочившую на сцену поклонницу. Шоу, как-никак.

Вихляй оказался единственным собеседником Вячеслава.

Голос у него был писклявый, отвратительный на слух.

— …А он с бодунища вышел в коридор. Флэт — то коммунальный. Башка кружанулась… и пизданулся он — виском в батарею. И все, е-хайды… «Я сижу в сортире и читаю ролинстон». Вот так, блять, рок, бля, нахуй…

А у Бодлера, слышь:

«Игра, где человек охотится за тенью,

За призраком ладьи на призрачной воде».

Вот так, бля, нах.

Мандарины-то абхазские — самые вкусные, толстокожие, из Нового Афона, из Эшера… А туда, к Аджарии — мелочь, кислая… ту, что детишки на рождество жрут…