Духовные судьбы России - [7]

А есть ложный максимализм, апокалиптизм, есть стращание, это навязывание всем и каждому какого-то надрыва, какой-то истерики; меня всегда это заставляет вспоминать слова В. В. Розанова, он писал, что Православие — для очень гармонического типа людей, а не для истерических людей. У нас же есть люди, которые не понимают и конца диалектики Достоевского, останавливаются на чем-нибудь вроде следующего: «Ты веришь в Бога? Я, — прохрипел Шатов, — я буду веровать в Бога!»^{1. До этого он уже полтора часа о Боге говорил, а, оказывается, не верил. Здесь есть эта тональность, к которой очень многие сейчас склонны.}

Я очень часто встречаюсь с людьми, которые приходят в Православие. И какой же мы, православные, наносим часто духовный вред, обращая их не в святую православную Истину, а, простите, в православную истерику! В какое-то сплошное бесконечное преувеличение, которое ничего общего не имеет со светом, входящим в мир и в образе преподобного Серафима, и в, в общем, бесконечно трезвой христианской литературе, которая порождена этим Православием.

Я уже говорил о необходимости воспитывать в себе умение различать духов. «Возлюбленные! не всякому духу верьте, но различайте духов, от Бога ли они» (1 Ин. 4:1). «Не всякий, кто говорит Мне: «Господи! Господи!», входит в Царствие Божие» (Мф. 7:21). Не всякий, особенно сейчас, в эпоху ложного духоносничества, всяких сект, харизматиков, — как трудно становится различать, какие духи от Бога, и это относится прежде всего к России. К будущей России. Нужно, конечно, бояться и других опасностей — кровопролития и сведения счетов, но я больше всего боюсь другого: как бы, обретя наконец свободу, мы из-за нашего неумения различать духов не поругали бы ее.

Сейчас более всего нам нужен подвиг сосредоточенности, подвиг медленного собирания души, вглядывания.

Верность России состоит не в том, чтобы просто о ней все время говорить, а в том, чтобы собирать свое знание вокруг ее благодатных и грешных, прямых и извилистых путей. И постепенно создавать тот образ России, к которому нужно не возвращаться, а который будет началом нового, наверное, такого же трудного, такого же трагического, но свободного развития русского пути.

* * *

Сегодня перед нами по-прежнему стоит все тот же сакраментальный и пока еще не разрешенный вопрос: «Какой ты хочешь быть, Россия, — Россией Ксеркса иль Христа?»

У нас, у русских христиан, есть сейчас две путеводные звезды. Одна — это русские святые и русская святость (конечно, все святые святы, я молюсь святому не потому только, что он русский: святость Николая Чудотворца воплощается в любом народе); я говорю про русскую святость в ее целом. Святость как некое видение Бога, жизни, мира.

Я только намекну на то, что это означает. Профессор Вейдле писал о греческом храме Святой Софии, что снаружи он не производит никакого впечатления, но входишь в него — и обмираешь от того, что внутри открывается твоему взору. В русской же архитектуре часто присутствует другое — взор сразу должен на чем-то останавливаться (есть даже чисто декоративные купола, ко внутреннему убранству храма никакого отношения не имеющие); эта, казалось бы, незначительная деталь многое объясняет.

Антоний Великий или Пахомий уходили в какие-то страшные пустыни со скорпионами, а русский святой, хотя и называл место своего уединения пустыней, шел в какую-нибудь благословенную рощицу с березками. Что это такое?

Есть, есть в русской святости нечто с трудом определимое, но явственное, оно и в русском почитании Божией Матери, и в почитании святых выражается. Может быть, это наши иконы (вспомним преподобного Серафима, умирающего перед образом Умиления)? Так вот, это — главный наш золотой запас. Его нужно изучать и знать. Не только для того, чтобы раз в год праздновать день Всех святых, в земле Российской просиявших, а потому, что здесь мы находим некий камертон для настроя всей нашей духовной жизни.

Другая наша путеводная звезда, может быть, не в духовном, но в душевном, сердечном плане, — это русская культура, и как высшее, наиболее яркое ее проявление — русская литература. Русская литература в лучшем, что ею создано, в основной своей тональности, очень соответствует всему тому лучшему в русской истории, о чем я говорил. В ней нет гордыни, зато всегда присутствует острое чувство греха и покаяния. Есть в ней настоящая, осуществленная духовная свобода человека, но нет кликушества. Странно даже. В стране, в которой было столько преувеличений, перехлестов, в которой мысль металась, как наш великий насмешник писал: «От Канта к Конту, от Гегеля к Шлегелю», — и вдруг русская литература, с ее потрясающей трезвостью, скромностью и любовью.

Вот, например, в Пушкине вы не найдете ни безмерности, ни кликушества, ни апокалиптики; есть, правда, национальная гордость, но и та не без меры, а с какой-то даже прохладной отстраненностью.

Русской культурой, русской литературой во многом будет измеряться наше прошлое.

* * *

Итак, говорить сегодня о судьбах России — готовить себя к возвращению в прошлое. То, что случилось с Россией, было дано ей и нам как ужасное испытание и, одновременно, — как возможность для пересмотра всего нашего прошлого и для очищения.