Духовные основы русской революции - [32]

Причин возникновения русского народничества и его долгого господства в интеллигентском сознании обычно ищут в глубоком и длительном разрыве между высшим культурным слоем и низинами народной жизни. В наиболее совестливой части культурного слоя проснулось желание послужить слою народному и получить от него правду непосредственности, цельности, жизни, согласной с ритмом природы. Это преломилось в своеобразном моральном складе русской души, в ее сострадательности, в ее боли о всеобщем спасении. В русской природе есть вечная склонность к покаянию, работа совести всегда преобладает в ней над работой чести, над чувством достоинства, по преимуществу западным, рыцарским по своему происхождению. Внешне, исторически русское народническое сознание определилось прежде всего тем, что Россия – страна мужицкая, крестьянская, что она слишком долго была страной натурального хозяйства, что в ней все еще оставалась в силе первоначальная, патриархальная демократия, с которой началось развитие народа, что в ней все еще была первобытная скрепленность духа с органической материей. Демократизм в России слишком часто может быть отнесен на счет остатков старого, а не нарождения нового. Личное начало никогда не было у нас сильно выражено, личность чувствовала себя пребывающей в первоначальном коллективизме. Классы были мало развиты в России и мало активны, у них не образовалось настоящих культурных традиций. Россия представляла собой темное мужицкое царство с самодержавным царем во главе. Сама идеология самодержавия была у нас народнической. Сильна у нас была вера в то, что Россия навеки должна остаться естественным, органическим мужицким царством, которое раскроет из себя высшую правду. Культурный же слой был у нас очень тонок, чувствовал себя потерянным в таинственной необъятности мужицкого царства и из чувства самосохранения искал опоры в этом царстве, идеализировал народную стихийность, пытался подслушать ее понимание правды. Народнические чувства и народническое сознание угашали творческие порывы, нравственно отравляли сами источники творчества духовной культуры, так как в творчестве видели уклонение от исполнения долга перед народом или измену народной правде.

II

Народничество нашего интеллигентского, культурного слоя определялось не только русской сострадательностью к униженным и оскорбленным, не только совестливостью, но и недостатком духовного мужества и духовной свободы, слабым развитием личного достоинства и самостоятельности, потребностью найти опору вовне, сложить с себя ответственность, на других переложить активность духа в отыскании и определении правды. Народничество всегда было в России какой-то лжесоборностью, лжецерковностью. Сама христианская церковь, по природе своей вселенская, получила в России резко народнический отпечаток. Церковь определилась как русская мужицкая церковь по преимуществу, в ней женственная народная стихия возобладала над мужественным Логосом. Она попала под власть государства, потому что внутри самой народной церкви русские анархические начала были сильнее начал организующих, начал истинного самоуправления. Высшая духовная иерархия деспотически правила церковью, как чиновничество, поставленная государственной властью бюрократия, но никогда не была самоуправлением церкви, никогда не играла руководящей духовной роли. Русское народничество, если взять его глубже, было обратной стороной порабощенности народа, отсутствия самоуправления в народной жизни, вечной зависимости от чуждой власти. Порабощенность духа сказалась в народническом сознании. Для этого сознания источником правды и истины является не Логос, не разум и совесть, не Божественное внутри человека и внутри церкви, а эмпирический народ, понимаемый как простонародье, как трудящийся физически, близкий к земле и природе. Не в качестве нужно искать источников правды, а в количестве, в народном большинстве. Одни религиозно, другие материалистически искали правды в народной мудрости, в серой массе уповали открыть истину. Потребность погружения в стихийный коллектив – характерно русская потребность. По слабости сознания, она переживается как потребность религиозной соборности. Народничество переходило у нас в народопоклонство, в поклонение эмпирической данности. Народ брался у нас как эмпирическая данность, т. е. как количество, а не как качество. Этим грешили не только народники-материалисты, но и народники-мистики. У народников второго типа был соблазн увидать в народе, как данности, истинную церковь. На этом пути церковь теряла в своей универсальной качественности и подпала под власть количественной эмпирической данности.

Именно с церковной, религиозной точки зрения народничество должно быть признано наибольшей ложью и подменой: оно посягает на универсальную качественность церкви, подменяет ее ограниченной, эмпирической народной данностью. В этом опасность крайней национализации церкви, переходящей в отождествление ее с народом. Но необходимо окончательно и бесповоротно установить, что народный коллективизм не есть церковная соборность и отличается от нее, как земля от неба. Религиозное народничество возвращает нас от христианства к язычеству, к языческой стихийности и языческому натурализму. И нельзя не видеть большой правды католичества в том, в чем оно радикально противоположно такого рода народничеству и несовместимо с ним. Народничество противоположно духовной свободе, раскрывшейся в христианстве, и высшему самосознанию личности. Самосознание личности совместимо с универсальной качественностью церкви, но несовместимо с обоготворением ограниченной количественности эмпирического народа. В восточном православии всегда была большая беззащитность от притязаний религиозного народничества. Восточное православие не могло устоять от опасности поглощения его народной стихией, как не могло устоять и от опасности поглощения его государственностью. И этот роковой факт нашей церковной истории может быть объяснен лишь тем, что восточное православие не было вселенской церковью, что в нем был некоторый уклон от вселенского христианства в сторону партикуляризма и провинциализма. Народничество всегда есть провинциализм, оно глубоко противоположно универсализму.