Духов день - [119]

Тот орден Солдатской Славы, что у нее сохранился, достался Василию Смоляку не за хрен собачий, и мирный безобидный вид ордена, когда он лежал на столе, был только с виду мирным и безобидным.

В атаку подняли солдат привычным выкриком батальонного комиссара Сутягина. Бежал рядом с земляком Ленькой Мурашовым, сибиряком из села Мураши, что неподалеку от городка, из которого он сам. В какой-то момент вдруг понял, нутром почувствовал, что Леньку зацепило. Глянул чуть назад – глазам предстала страшная картина: в стороне дымилась оторванная окровавленная нога Мурашова с надетым на нее валенком, а сам он корчится на снегу, пытаясь, видно, остановить кровь, льющуюся ручьем из того, что осталось от этой ноги. Хотя вряд ли он мог что-то осознавать, скорей всего, корчился от боли. Василий было хотел метнуться к товарищу, но в эту минуту к нему уже подбегала санитарка. А он, еще сильнее кривя рот от крика, продолжил свой бег в сторону немецких окопов.

А кричал он то, что кричали и другие: «За Родину!..», «За Сталина!..»

Нет, еще он кричал: «За Леньку!..»

Не помнил, не понимал, как одним из первых ввалился во вражеский окоп и стрелял, колол, бил прикладом винтовки. После боя сидел с отрешенным чумным лицом и кто-то из своих подошел к нему и сказал, что в тот день Василий Смоляк убил во время атаки двенадцать фашистов и что его представят к ордену. Еще сунули в руку непочатую пачку «Беломора». И он курил, курил, курил. Курил до тошноты.

Позвали обедать, но перед глазами маячила оторванная нога Леньки Мурашова, и Василия в самом деле стошнило.

– Ты че это, как девица красная, которая первый год замужем? – подошел к нему комиссар Сутягин. – Не видел оторванных ног или рук, что ли? Кстати, Мурашов сейчас в госпитале и будет жить. Сходи навести, пока он в полевом. В общем, разрешаю отлучиться.

– Да, вот еще что: сходи к снабженцам – пускай даст пару банок тушенки и булку хлеба, скажи, что я разрешил. Вот еще – пачка папирос.

«Это, значит, когда я сидел после боя, подходил ко мне Сутягин», – сообразил Василий.

В палатке для прооперированных и перебинтованных Ленька лежал, уставясь в одну точку на брезентовом потолке. Не сразу отозвался на грубоватое приветствие товарища.

– Ниче, Леонид, сейчас такие протезы делают, что будешь прыгать, как стрекозел.

– Как же, буду, – отозвался Мурашов. – Кому-то я теперь такой нужен – держи карман шире.

– Будешь – держи хвост пистолетом, – утвердительно сказал Василий. – Еще такую деваху себе отхватишь, что закачашься.

– Вот-вот, закачаюсь на одной-то ноге – и брякнусь перед девахой.

– Не брякнешься. Не ты первый, не ты последний. Война…

– В моем теперешнем положении в том только и утешение: война, мол…

– Вот-вот…

Не зная, о чем еще говорить, Василий попрощался с Мурашовым и скоро добрался до свой роты.

– А знашь ли ты, Димитриевна, чего боле всего боится солдат на фронте? – спрашивал в другой раз у жены.

– Смерти – чего же еще.

– Вот и не отгадала. Быть калеченным – этого боле всего боится солдат. Остаться без ноги иль руки – кому он такой-то нужен?

– Жене нужен всякий, – успокоила мужа Димитриевна. – Лишь бы жив был.

– Ну нет, – возразил Василий Прокопьевич. – Мы вить все там молодыми были, а многие – не целованными. Каждый мечтал возвернуться домой и найти свою половину. А как найдешь, если без ноги? Пожалет разве что какая, но по сердцу ли она будет – эт-то вопрос.

– А я тебе – по сердцу? – засмеялась Димитриевна и тут же покраснела, отвернулась.

– Ты – другое дело. На тебе я женился еще до войны и, скажу тебе, думал часто о том, как ты меня примешь, если вдруг, как товарищ мой Ленька Мурашов, ногу потеряю.

– А я бы сделала вид, что ты с обеими ногами, и никогда бы не напомнила, что калеченный.

– Вот-вот, и я к такому выводу приходил, потому что за те пять лет, что мы с тобой прожили до войны, некоторым образом успел тебя разглядеть.

– Ну уж, успел… Такой прямо глазастый – спасу нет, – заулыбалась Димитриевна.

– Я сердцем своим глазастый, а сердце-то не обманешь.

– А вот возьму и уйду к какому другому мужику, че тогда скажешь?..

– Не уйдешь. Я не калеченный, с медалями и орденами – почти что герой. А таких-то поискать…

– Ишь, загордился, воин, – нараспев проговорила Димитриевна.

Повернулась к нему всем своим статным телом, подбоченилась и рассмеялась в лицо оторопевшему мужу. Через некоторое время уже серьезно:

– Я, может, не раз и не два кляла себя за то, что выскочила за тебя замуж еще девчонкой. Незамужней-то легче было бы. Да еще успел двоих детишек настругать… С детишками-то на руках – ой как тяжеленько… Я, может, все глазыньки проглядела, в стеклине окошка дырку просверлила глазыньками-то. До-жи-да-ла-си-и-и… А он – смотри-ка ты – хвост еще подымает… успел он, видите ли, меня разглядеть… Ну и какая же я?

– Верная, – ответил Василий тихо.

Весь этот непростой разговор между родителями Васильевна слышала, так как была в соседней комнате и часто потом вспоминала. Особенно, когда Игорек написал, что находится в Чечне.

Убило его, можно сказать, случайно – одного его только и убило. Как рассказал сопровождающий гроб с телом сына прапорщик из части, где Игорь служил, шли они с колонной бронетехники по горной дороге и попали под минометный обстрел. Сидевшие на бронетранспортерах солдаты быстро рассредоточились и открыли огонь ответный. Боевики стали отступать в горы, но, отступая, время от времени поворачивались и стреляли из автоматов. Понятно, что стреляли беспорядочно, наугад – такая вот неприцельная пуля и сразила Игорька. В самое сердце сразила. Упал он будто бы вниз лицом, обхватив чужую ему землю руками, – и затих. Навсегда затих. А было ему и всего ничего – девятнадцать годков.