Духов день - [105]

Мужчина кашлянул раз, другой, продолжал:

– Я-то, представьте себе, столкнул свою, а другая вот сына догнала.

– Что так? – участливо всполошилась старушка.

– У нас с женой – дочь и сын. Дочь народилась еще перед войной, окончила десятилетку и засобиралась на Дальний Восток на стройку.

– Где жили-то?

– В Ташкенте. Ну вот. Остались мы одни, загрустили, затосковали и наскребли последыша – сына, то есть. Рос – не могли нарадоваться. Окончил школу – выучился на офицера, женился. Ну и мы ждем-пождем внуков. А тут – эта война в Афганистане. Ну и подал он заявление. Добровольцем, значит. Уехал, а через месяц приходит бумажка из военкомата, дескать, просим явиться в такой-то кабинет. Пришли с невесткой, а там говорят: «Не волнуйтесь, сын ваш и муж доставлен в тяжелом состоянии сюда, в Ташкент, в больницу». И сообщают адрес больницы той. Мы – туда. Володя наш и в себя не приходит, и не помирает. С месяц горевали мы около его койки, и помер Володя-то. Схоронили мы его, осмотрелись – и все кругом стало чужое. Внуков он нам не успел оставить, а невестке – до нас ли, стариков? Молодая, красивая – найдет еще свое счастье. А мы решили переехать поближе к дочери да внукам во Владивосток. Вот и поехал я туда – домик какой присмотреть, теперь возвращаюсь к жене. Соберемся, сходим поплачем на могилке-то Володиной – и в путь-дорогу.

– Да… никогда не знаешь, где она тебя подкосит, – начала старушка то ли для того, чтобы утешить соседа, то ли о своем в продолжение разговора. – Я тоже помирать было собралась, и дети уже съехались. Еще за года два, перед тем как самому-то сойти в могилу. Заболела, знаете, по-женски, а в деревне какие лекаря? А мне все хуже и хуже. Тогда дочка меня в район, а там и в область. «Рак, – говорят, – надо на операцию». «И-и-и, – отвечаю, – какие уж там операции, давайте меня обратно, в деревню, в своих уголках хоть руки сложить». Но дочка настояла. Махнула я рукой и легла под нож. И живу, как видите, дай бог здоровья тому доктору, что болесь-то из меня ту страшную извлек.

Разговор для Василия принял тягостную форму и оттого стал неинтересным. Давило свое, только что пережитое. Да в общем-то никогда ему не пережить собственной боли, как никогда человеку не перешагнуть через самого себя – что-то да останется, остановит, повернет, столкнет лицом к лицу и укажет, откуда ты, кто твои мать и отец, из какого корня происходишь. Многажды раз видел Василий, как по-старинному – в «родительский», а по-сегодняшнему – в день памяти – всякий год идут и идут люди на кладбище. Ползут ветхие старушонки и тащат за собой быстроногих мальцов. Поспевает молодежь, крепят шаг зрелые мужчины и женщины. Несут бережно укутанные узелки, спортивные и хозяйственные сумки с лучшей, какая нашлась в доме, провизией и непременно поллитровкой горькой – не для еды и питья, а чтобы в скорбном молчании склонить головы у дорогих могил, в кротком общении с усопшими близкими по крови людьми очистить душу от накипи быстротечного времени, хоть единожды в году соединиться на мгновение, слиться памятью своей, сердцем с прахом легшего в землю нескончаемого ряда предшествующих поколений, уходящего в глухую ночь гулких веков. Преклонить колена за дарованное великое счастье – появиться на свет и жить среди живых. И встать с колен, чтобы продолжать жить, кровью своей питая саму жизнь.

Василий был свидетелем, как в этот день, несмотря на самые жесткие запреты, люди, ну хоть на полчаса, хоть на десять минут, хоть всего на одну минуту изощрялись в старании раньше положенного срока покинуть свои рабочие места. И уходят. Нет на свете ничего дороже и выше памяти крови, ибо в ней сосредоточено все то, что за всю историю своего существования накопило и упрочило, собрало и воссоединило человечество: чувство родственных связей, чувство национальной гордости, чувство Родины. Чувство изначальности всего сущего – матери всех матерей – Земли, из которой поднялось и расцвело само дерево Жизни.

Никак нельзя человеку забывать, откуда он, а забудет – не будет знать, куда идти. И растеряется. И потеряет себя. И разом засмеется и заплачет. И устанет жить. И перестанет бороться за жизнь. И погибнет…

На очередной станции поезд, уже остановившись, вдруг дернулся, словно не хотелось ему впускать в свои вагоны новых пассажиров. Не хотелось и Василию, чтобы в их тесном и тихом купе появился еще кто-то, поскольку одно место на второй – против его полки – оставалось пустым. Не хотелось всякой, даже мало-мальской помехи, могущей порушить пока еще слабое, но уже наметившееся в нем примирение с потерей части его самого в ушедшем из жизни единокровном человеке – брате Иване.

Но четвертый появился. Появился заметно, чуть ли не с порога навеличивая мужчину – «папашей», старушку – «мамашей». Василий хотя и не видел соседа, но обостренным слухом своим уловил в голосе вошедшего и желание понравиться, и осознанность того, что сделать этого не может, да и не умеет. Василий приподнялся, быстро взглянул на «зэка» – так уже окрестил про себя соседа. «Зэк» и есть: короткая стрижка, лицо бледное, какое бывает у людей, поставленных в условия, где нет человека «такого-то», а есть «осужденный такой-то». А «зэк» разряжал обстановку, решив, видно, с маху на первых встречных опробовать свой горький зэковский опыт общения с людьми – немало ведь, наверное, передумал о том, как «воля» воспримет его и как он сам сможет воздействовать на «волю».