Дуэт с Амелией - [22]

Но Донат никого не колотит и не ругает.

Донат умеет ждать. Его длинные кисти стискивали ручки старинного кресла, тяжелого кресла темного дерева, с такой силой, словно он сжимал в кулаке свою волю. Дерево ручек уже поистерлось и блестело, как полированное, - неизгладимый след эпохи ею правления... Не выпуская книжечки из рук, он наконец спросил Амелию:

- Как вам все это нравится?

Вот это был вопросик!

Мне и в голову не приходило, что я обкрадывал Амелию. Ни за что на свете не украл бы я у нее ни одной картофелины.

Кто видел эту девушку, никогда бы не решился ее обидеть. Все во мне отказывалось видеть вещи в таком свете. Но Донат видел все вещи такими, какими они были на самом деле. Однако почему не мать.

а дочь?

- Ее-то зачем сюда впутывать? - взорвался я.

Донат насторожился и удивленно уставился на меня. А потом как закатится! Он смеялся, содрогаясь всем телом, так смеются, когда вдруг мелькнет верная до[адка. Но потом смех его оборвался-неожиданно. как мне тогда показалось. То есть он как бы не досмеялся до конца-не был настоящим хозяином. Он как бы захлопнулся. Причем явно из-за Амелии. Она не поддержала его смеха, а только еще выше вздернула подбородок, и взгляд ее зеленых глаз соскользнул куда-то в стену над головой Доната. Точь-в-точь как тогда на Петерсберге она в мгновение ока стала совсем другой.

- Проявите же широту, Донат, - сказала она серьезно и строго. - И спишите все это.

Понятия не имею, откуда у нее такие слова взялись.

- Вот, значит, как, - протянул Донат.

- Именно так. отрезала она.

Она явно взяла на себя роль госножи и хозяйки. Совсем как в тот вечер-то так, то эдак.

Значит, тут что-то было!

Донат в раздумье поглядел на меня, потом захлопнул книжечку и заявил:

- Хороню. Можешь идти.

И показал мне на дверь. Но вид у него был отнюдь не обиженный. Наоборот, скорее даже довольный. И, выйдя из конторы.

я не мог отделаться от ощущения, что поведение Амелии пришлось ему по душе.

14

- Мне нужны длинные брюки - пристал я к матери в воскресенье, когда мы с пей заталкивали сырые поленья в нашу печку, выложенную щербатым кафелем. Печка была старая, служила уже почти два десятка лет, ее ненасытное чрево пожирало любые дрова: сухие поленья и свежие сучья, что вдоль, что поперек-с тем же успехом; в конце концов она нагревалась, как "покойник под мышкой". Если другие нсчи, весело потрескивая и попыхивая дымком, вносят в дом уют. то паша развалюха приносила нам одни огорчения и тревоги. Когда мы ее топили, мы всегда ссорились.

- Длинные брюки, говоришь?! насмешливо переспросила мать. - Надень вон тренировочные штаны, они тоже длинные.

Это не штаны! Это отрепья!

- А какие же вашей милости надобно?

Она резко повернулась ко мне и подбоченилась.

- Мне уже шестнадцать! попытался я ее умиротворить и взялся за очередное полено. - И я не могу в выходной показываться на люди в таком виде.

- Тогда сиди дома! Она угрожающе надвинулась на меня, не отрывая глаз от полена в моих руках.

- Вот и буду! - огрызнулся я и сунул дрова в печь.

Тут она завелась: вспомнила и про электричество в Померании, с которою началось "все это дерьмо", - без него, мол, осталась бы там и померла бы на песке от солнечного удара, ну и что? И до того разошлась, что брякиула:

- Выучись сперва чему-нибудь, тогда и брюки будут!

Я смирился, жалея ее и понимая, что она несет чепуху. Не такое было время, чтобы учиться. Время было-любить.

Когда третья охапка дров догорела в печке. осеннее небо над деревней наполнилось гулом моторов - самолеты опять, в который уж раз, летели бомбить Берлин, - и по радио гремела мелодия "Марианки", в нашу компату просочилось слабое подобие тепла.

Мы с матерью начистили полведра картошки-из тех шести центнеров, что числились за нами у Дона га, - протерли ее, выжали сок, наделали лепешек и положили их в духовку. А сверху еще смазали сырым яйцом.

Когда мы поели и наконец-то плотно закрыли дверцу, мать прилегла отдохнуть, и я рассказал ей о том, что Амелия фон Камеке взяла нас под свою защиту и даже одобрила наше воровство. Зря Донат записывал, сколько картошки и свеклы мы унесли, никакого проку ему из этого не вышло; так что при сложившихся теперь отношениях между нами и замком мне никак невозможно показываться на людях в коротких штанах, хотя бы из-за Доната.

Мать моя имела привычку не подавать виду, что поняла. Какое-то время я считал, что она и впрямь туповата, а потому долго и подробно растолковывал ей любой пустяк. Этого-то она и добивалась. Вот и гут-она только вяло проворчала:

- Даже печку и ту переложить некому, никого не дозовешься. Жди-пожди, кто нам длинные брюки предоставит.

И при этом как-то лениво поглядела в окно. Казалось, она вот-вот уснет-чистое притворство с ее стороны.

Я принялся растолковывать:

- Мне до зарезу нужны длинные брюки.

Просто стыдно перед ней, я ведь уже мужчина.

Мать промолчала.

- Не знаю, как и жить без них, - опять принялся я за свое.

После этих слов она повернулась к стенке, и я решил, что мать хочет уснуть. Поэтому я продолжал как можно громче и посвятил мать во все подробности того, что произошло между мной и Амелией.