Раскинувшись в кресле, она молча достала из валявшейся тут же пачки тонкую бледную сигарету, и старик вынул из кармана белых широких брюк зажигалку, укрыв огонек между ладоней, дал прикурить. Озорно взглянув на него, креолка моргнула в сторону блюдец.
- Что море? - он так и остался сидеть, склонившись вперед, и она тоже не отстранилась:
- Море?.. Оно мое.
- Да. Теперь - да.
Девушка стряхнула пепел. Упав на белое, он рассыпался, и серые пылинки подхватил бриз, обрадовавшись добыче, - она затушила сигарету:
- Нет, все-таки не хочется... - и, неожиданно задумавшись, покосилась на блюдце. - Хорошо.
Оранжевое расслабление, брызнувший во рту сок, окативший десны, глоток, всего глоток - еще две...
- Ты видишь?! Видишь? Теперь у меня двадцать девять, - ее грудь вздымалась сейчас сильнее, чем после плавания, ресницы стали жесткими и колючими.
Старик кивнул: его рот уже был занят.
Она напряженно всматривалась в плотно сомкнутые губы, которые двигались мучительно медленно, словно с издевкой; она помнила правила: пока дольки лежат на блюдцах, на них нельзя смотреть: нечестно пытаться разглядеть, сколько еще... Любезный официант разделил их мандарины, уложил на блюдечках, принес на прозрачный стол.
Темная усталая рука придвинулась ко рту, закрыла его, сжалась в кулак, вытянулась к ней через стол и разжалась над стариковским блюдцем - на него упали рядышком четыре стеснительно желтеньких косточки.
- Нет... Не может... Это... - она дотронулась мизинцем до самой маленькой косточки - та была твердой и округлой на ощупь, еще хранила сок и воспоминания о мягких губах. - Ты снова выиграл. Но ведь это был мой...
- Ты предложила поменяться.
- Это последняя игра, - сказала она своим мыслям, бурлящим за отражением в зрачках.
- Зачем тебе было?.. Ты ведь знала.
- Мне... Я представляла тебя другим. Не верилось, что так выглядят непобедимые.
- Ты права, - он облизал сухие, чуть липкие губы. - Ведь тот, кто проиграл - он-то всегда в выигрыше.
- Теперь загадывай... Я исполню...
- Хорошо. Вот оно. Никогда не ешь те мандарины, что с косточками.
Старик медленно поднялся, поправил широкополую шляпу, такую же соломенную, как ее кресло, приветственно кинул руку и, повернувшись спиной к отвердевшим соскам, отправился с террасы прочь, унося на губах ее улыбку и взгляд, силящийся понять, - напряженный взгляд ребенка, притронувшегося к разлуке: в этих краях не росло других.
