Дуэль четырех. Грибоедов - [194]

   — Теперь ждите грозы над собой.

Никакой грозы над собой он не ждал, рассуждая резонно, что дальше чёртовой Персии всё одно не зашлют, а в эту самую Персию ему нынче самому не терпелось.

Ещё менее у него отыскалось малейших причин горевать, когда Якубович отправился вспять восвояси, в полк, в Карагач, под ружьё, и был искренно рад, что после отбытия внезапного друга, чуть не в слезах — точно Карагач несусветная Камчатка была, Муравьёв оставил его навещать. Благодать покоя на него опустилась, точно тихая звёздная ночь. Положение руки с каждым днём улучшалось, благодаря равномерным усилиям доктора, с серьёзным видом делавшим ему перевязки, ещё более благодаря упрямым усилиям самого организма, не желающего поддаться случайной болезни. Пальцы понемногу приходили в своё обыкновенное состояние. Один мизинец отвратительно скрючился и остался в этом положении навсегда. Увечье, пусть и ничтожное, наводило его на мрачные размышленья, понятные всякому, кто был сам музыкант, однако ж он утешал себя тем, что дурацкая эта история могла окончиться увечьем худшим, если не самим окончанием бесславного его бытия.

Он стал выходить. Ни близких, ни дальних, ни даже шапочных знакомых в Тифлисе у него не имелось; тотчас видать, что Тифлис не Москва, исключая, признаться, одного Муравьёва, к которому не хотелось идти, чтобы не обремениться восторгами, почти беспрестанными, о немыслимых подвигах бесценного Якубовича, совершённых в пределах Кавказа в три месяца, сиднем сидючи в глухом гарнизоне, до которого ни одна пуля долететь не могла, мука пуще ранения, да исключая ещё простодушного Быкова, по счастью не совершавшего подвигов, с которым сколько-нибудь серьёзный разговор не представлялся возможным, да ермоловского адъютанта Талызина, которого любящий службу Наумов отправил с бумагами в Грозную.

Он бродил по Тифлису, по окрестностям с Амбургером, того чаще один. Впрочем, самый город, нынче столицу неизвестного государства, обошёл он вдоль и поперёк без большого труда. Запертый в глубокой глухой котловине, городишко был невелик и всё ещё страшился расширить пределы, опасаясь набегов ближних племён, между которыми с вступлением русских полков поутихла, однако ж и не прекратилась истребительская резня — это следствие жадности и варварской мести. В самом городишке четверть века спустя тут и там встречались выразительные следы другого варвара — Ага-Мухаммеда: груды разрушенных стен, обгорелые останки домов, прежде заселённые, а нынче пустые места. По справкам, наведённым в библиотеке офицерского клуба, довольно обширной, хоть и недавней, — сердечное попечение Алексея Петровича, — в Тифлисе насчитывалось не более трёх тысяч годных домов, из них менее тысячи можно было признать лишь отчасти благоустроенными жилищами, об зданиях вполне европейских до вступления русских и вовсе никто не слыхал. В этом слишком скромном числе жилых помещений ютилось и кучилось около сорока тысяч жителей, включая русских офицеров, чиновников и солдат, рассованных кое-как на постой по квартирам, отчего теснота, и прежде значительная, становилась невыносимой, а местным жителям создавались неудобства весьма ощутительные по причине слишком разительного несходства обычаев народа горского, большей частью пастушеского или бездельного, и народа равнинного, землепашеского и деловитого.

Жизнь городишка его поразила. Население разноязычное, южное, грузины в поразительном меньшинстве, армян большинство, немало турок и персиян, все наружу, с криком и смехом, жестикуляция пылкая, мимика быстрая, переменчивая, самому Шаховскому на зависть, его бы сюда, однообразия нигде и ни в чём. Жили на улице, соседки перекликались с крыши на крышу, перебегали на двор со двора по каким-то головоломным ступеням, грубо высеченным прямо в дикой скале, вопили разносчики, пробираясь проулками, крутыми, кривыми и грязными, до самого верху, таща на себе свой нехитрый товар, трубили вездесущие ишаки, развозившие хворост и воду, зачерпнутую прямиком из мутной Куры, дрались, ревели, смеялись, во что-то играли полуоборванные, полураздетые дети, в духанах немилосердно стенали оркестры, составленные из двух или трёх инструментов — неприхотливое изделье Востока; пылали жаровни, скворчал жир тут же убитых овец, шипела баранина, воняло горелым мясом и жареным луком; из бурдюков с бульканьем переливалось в медные и глиняные кувшины вино, из кувшинов тут же переливалось в стаканы и кружки, прислужники метались между столами, гульба шла целый день, с громким говором, смехом, слезами и заунывными, медлительными, мелодичными песнями; на крытом базаре столпотворение вавилонское, продавцов едва ли не более, чем покупателей, торгуют, спорят, кричат, сбиваются в кучки, меняются новостями, зубы скалятся, сверкают глаза, ладони само собой ложатся на рукояти кинжалов, того гляди, начнётся резня, да, вишь ты, солнце садится, по-южному скоро темнеет, ладони, опять сами собой, снимаются с рукоятей кинжалов — и сию минуту чуть не враги только что не в обнимку, с миром и нехотя разбредаются по домам, чтобы немного поспать, отдохнуть и вновь, как всякий день, спозаранку встретиться в ближнем духане или в приманчивых торговых рядах.