Дуэль четырех. Грибоедов - [192]

   — Пальцы потеряют способность движения?

Отчего-то Муравьёв тотчас склонился над ним, громко и радостно отвечал:

   — Доктор нам подал надежду!

Александр с трудом раскрыл непослушные губы, но всё же отозвался со слабой иронией:

   — На то и доктор, чтобы надежду нам подавать.

Они шли по бокам брички, точно не решались оставить его одного. Муравьёв не в силах был удержать восхищения, так что голос его временами звенел:

   — Я думаю, что ещё никогда не было подобного поединка, совершенное хладнокровие во всех четырёх из нас, ни одного неприятного слова, ни одного недозволенного поступка между противниками. Как всё это было прекрасно!

Он слышал глупость ужасную. В самом деле, он между ними вечно был жить обречён, до самой могилы, достанет ли сил?

Мысль о жизни поразила его. Он был жив, ему была оставлена жизнь, он будет жить, по крайней мере, ближайшее время, год, или два, или двадцать.

Ликования по этому прекрасному поводу он не испытывал. Подумалось только, что уже ничто не помешает ему, что возрождение растленного духа, к которому он устремился, внезапно своей волей отправившись на Восток, может наконец состояться.

В другой раз он повторил про себя, что его возрождение может наконец состояться, и с горьким чувством исправил себя, что не состоится само собой ничего, что возрождение будет стоить труда, может быть, до кровавого пота, а откуда почерпнуть нравственных сил на такого рода труды Геркулеса, ведь только что, назад тому полчаса, он жаждал истово и не шутя пытался убить человека. Когда же он станет независим от несносных обстоятельств минуты, когда отвоюет свободу оставаться таким, каким есть: добрым, отходчивым, никому не желающим зла?

Господи, помоги!

С тайной целью, ему неизвестной, завезли его к Муравьёву и уложили в постель. Он опомниться, тем паче возразить не успел. Над ним захлопотали, как над ребёнком, матушка с её чудотворными патками так хлопотать не смогла, так что временами наворачивалась слеза умиленья, да никак не решалась пролиться, слишком усердно все делали вид, что друзья неразлучные, что в самом деле неспокойная лошадь по глупости лошадиной саданула его и разбила мизинец. Якубович кругами ходил, то и дело подсаживался к нему, декламировал разного рода романтический вздор, ненавистный ему. Приятели Якубовича показывали усиленно, что между ними дурного ничего не случилось, впрочем, показывали неизвестно кому, разве сами себе, поскольку ни одна кочующая душа не завернула на огонёк.

Александр кое-как промаялся нескончаемый вечер, ночь скверно спал, едва дождавшись первого блеска над вершинами гор, и чуть свет своим ходом перебрался к себе. Рука ныла, но заживала. Быков явился, от простого сердца посетовал, что лошадь попалась норовистая, скромно посидел полчаса, подосадовал, не нахмурив бровей, что дело служебное — отбор в гвардию молодцов — остановилось за отсутствием второй день квартирмейстера, предложил выпить по стакану шампанского, твёрдо заверив, что сам лично от всех болезней излечивается только шампанским.

Несколько дней он был вынужден провести взаперти, как хмурый доктор велел, чтобы рана совершенно закрылась. Едва нервы и мысли воротились в прежний порядок, ближайшее будущее напомнило ему о себе. В ожидании Алексея Петровича, без напутствий которого миссия лишалась возможности тронуться в путь, он принялся за «Историю Персии» англичанина Малколма, дипломата, историка, выпущенную три года назад, и не мог не подивиться хитрой политике британского кабинета, основательно, хоть и неспешно крадущегося к новой восточной добыче, едва ли не стоившей Индии, и пролагающего путь сквозь умы, тогда как у нас не имелось ни малейшего представления о восточных провинциях, как тех, которые поневоле уже были заняты нами, так и тех, которые постоянно нам угрожали войной. Предстояла встреча, как он убеждался на каждом шагу, с серьёзным, хитроумным, с ног до головы вооружённым противником, который с первого дня ринется его победить, поскольку влияние, как материальное, так и духовное, могущества Российской державы в областях, расположенных между Чёрным морем и Персидсксим заливом, для отдалённой Великобритании не могло не быть роковым. Новый Давид, он пред британскими Голиафами не желал предстать без пращи. Вдохновенье познания захватило его. Он обо всём позабыл.

Между тем мечтатели, переполошённые ничтожной дуэлью, ему не давали покою. Муравьёв явился к нему в тесный номер трактира, по-прежнему в эполетах, причёсанный тщательно, как на свидание шёл, и с беспокойством в глазах. Слух о поединке разнёсся в тесном мирке Тифлиса, вызывая невероятные толки среди праздных умов, — это скверно, да ещё ничего, Муравьёв улыбнулся несмело; а скверно то, что некто предательски донёс этот слух до Наумова — дежурного офицера при штабе. Без Ермолова первый в здешних местах человек, власть желает свою показать, определённого пока ничего не известно — Муравьёв протяжно вздохнул, любопытство ужасное, передаёт, хитрец, через доверенных лиц, чтобы все участники поединка явились к нему, повинились, он имел бы верные сведенья о происшествии во вверенном ему гарнизоне, пожурил бы за молодость, затем поправил бы дело, которое, Муравьёв презрительно сузил глаза, нечего поправлять, поскольку преотлично велось, а слух о поединке всенепременно исходит от Быкова.