Дубовый листок - [167]

Почему я все это жалел? Не все ли равно, по какой земле ходить одинокому и никому ненужному человеку?!

Последний вечер я провел в хатке Бестужева с Гореглядом и за бутылкой чихиря признался ему в этой тоске.

— И у меня душа почему-то ноет…

Мы оба задумались. Да и как было не жалеть. Кубанская земля и черноморский берег были пропитаны нашими кровью и потом. И именно здесь я встретил лучших людей, здесь с ними простился навек.

— Все не можешь забыть Бестужева? — сказал Горегляд. — Какой ты привязчивый человек…

— Не только Бестужева… Еще Одоевского и Лермонтова. В них душа России. Я счастлив, что моя юность и молодость прошли рядом с ними. Боже, как это было давно! Мне скоро тридцать пять лет. Все уже позади.

— Тридцать пять лет! Эх ты! — сказал Горегляд. — Если бы мне твои годы, я был бы весел. Вот у меня действительно все позади.

Прощайте, шапсуги и абадзехи! Прощай, Эльбрус, Маркотх и Нако! Прощайте и вы — Кубань — «Князь всех рек», голубая Лаба и серебристый Уруп!

Шамиль переправился через Аргун и торопился в Малую Чечню, чтобы запереть Военно-Грузинскую дорогу и отторгнуть от России Кабарду. Нас повели ему навстречу через Екатериноградскую станицу.

Когда мы вступили на моздокскую дорогу, послышалась канонада. Давненько мы не «наслаждались» такой музыкой!

Но на пятнадцатой версте моздокской дороги Левковичу приказали вернуться. Шамиль успел пробраться на левый берег Терека. Мы вернулись в Екатериноградскую форсированным маршем, а оттуда свернули на юг. В этот день сделали шестьдесят верст и спали как мертвецы!

Я шел со своей ротой в голове колонны к Минаретскому ущелью, навстречу канонаде. Оттуда вставали два грозных столба дыма — горели наши посты. Мы подошли

к ним, когда еще не остыла зола, а совсем недалеко, на высотах у переправы через Терек, было черным-черно от чеченцев. Никто не ожидал такой встречи.

Полковник Левкович был встревожен. Возвращаться поздно, победить — невозможно. Их было пять тысяч, нас — менее полуторы.

Левкович приказал подвинуться вперед на пушечный выстрел и идти в атаку. На пушечный выстрел мы подошли, и наша артиллерия хорошо загремела, но враг сам бросился на нас, и кто его знает, была у нас атака или оборона.

Я не могу описать этот бой, как когда-то над Стырью в Боремле, где на ролях адъютанта мог многое видеть. Здесь я знал только свою роту, которая шла полувзводной колонной. Недолго мы шли. Навстречу мчались чеченцы. С разъяренными лицами, махая значками и обнаженными шашками, они кричали: «Ля-Иллях и Иль-Алла!»… Я приказал: «На руку!», и рота побежала. Вторая команда «Ура!» последовала через несколько секунд, а дальше — мы врезались в гущу чеченцев сомкнутым строем. Вокруг только рев побоища и сверканье штыков и шашек.

Не чувствуя ни усталости, ни страха, я колол и рубил направо, налево и прямо. Было понятно одно — здесь умирать, так лягу же с честью!

Но мы не легли в этом «жарком мужественном бою с пятитысячным скопищем Шамиля», как значится в моем послужном списке, а были отброшены к Урухской. Рота поредела, но никак нельзя было сказать, что это ее остатки.

И я сам, чуть ли не в каждом бою получавший раны, вышел из этого без единой царапины! Чудеса!

Полковник Левкович был контужен в правую ногу, но продолжал командовать. Мы не привыкли удивляться подобным явлениям. Тенгинцы все были такие!

Он прислал адъютанта с приказом обороняться до последней возможности. Шамиль засел рядом, на лесистом гребне, и с минуты на минуту должен был атаковать снова.

Мы не спускали глаз с этого гребня. Вдруг, словно ветер, по рядам пронеслось:

— Наши!

Чуть в стороне от зловещего леса показалась большая колонна. Она беспрепятственно спустилась к нам.

Что случилось? Оказывается, Шамиль успел исчезнуть со своего гребня.

— Ветром сдуло! — говорили солдаты.

Меня вызвал Левкович. Лежал на земле бледный, но спокойный.

— Шамиль пропал без вести. Наленч должен его отыскать.

Такое задание наполнило меня гордой радостью. За пятнадцать лет ни разу не посылали в рекогносцировку! Через полчаса верхом, с тремя казаками я уже рыскал за Тереком. Следы чеченского скопища тянулись по берегу до самого устья Ардона и дальше… У Черека мы повернули. Проехав немного вдоль русла, я нашел хорошую точку для наблюдения и увидел Шамиля! Он располагался на отдых в верховьях реки…

Луна стояла уже высоко, когда я пришел к Левковичу.

— Прекрасно! — сказал он, выслушав мой рапорт. — Чуть свет сбор — и преследовать! Шамиль выбрал самое приятное направление. На Череке он попадет в объятья Слепцова. А Слепцов — это такой командир…

Все случилось совершенно так, как хотелось командованию. Вечером на Череке я имел удовольствие видеть любимца солдат генерала Фрейтага. Он был весел и потребовал офицеров к своему костру. Полковник Левкович лежал недалеко от Фрейтага и по мере сил принимал участие в общем веселье. Но ему, кажется, было трудновато: то и дело он закрывал лихорадочно блестевшие глаза. Он подозвал меня, велел наклониться и шепнул:

— Молодец! Спасибо, поляк!

Так закончилось первое дело тенгинцев на Восточном Кавказе. А потом мы пошли во Владикавказ и начали строить долговременные казармы.