Дубовый листок - [166]

— Месяц назад я был Константинополь. Шапсуги меня посылали спрашивать, когда Порта будет помогать. Визирь сказал — черкесов мало. Россия большой войско. Зачем султан ссориться? Это там Сефер-бей[101] крутит! Поймать его надо, русским отдать. Шалтай-болтай он — не человек! Я про это шапсугам сказал. Много шапсугов хочет с русскими мир. Половина еще есть, который говорит— будем воевать…

Констанук замолчал, долго смотрел на меня и опять сказал:

— Очень плохой твоя… Совсем-совсем джелтый стал!

— Ничего, поправлюсь.

— А твоя слушать меня может?

— Конечно. Я все слышал.

Костанук опять посмотрел на меня, и видно было, что он не решается говорить.

— Я слушаю!

— Я был на Псезуапсе тогда. Все сам видел… Провожал я твой брат домой. Он был совсем-совсем здоров. Нога и грудь хорошо. Все кругом хорошо. Твоя брат тогда сказал: «Пожалуйста, Костанук, посмотри моя брат Михал, скажи — теперь я домой. Скажи, пожалуйста, ему — брат Эдвард много думал, что Михал говорил. Узнал скоро, — говорил твоя брат, — вся твоя правда. Даже Сельмен-эффенди всех распускал и домой пошел. Только домой Эдвард не пошел, а пошел туда…

Костанук указал на море и долго молчал.

— Очень мне твоя брат джялко, — продолжал он, глубоко вздохнув. — Никогда никого не кричал, всегда тихонько Говорил, кого-то писал, много писал. Куда писал, зачем писал — не знаем.

Я грустно смотрел на волны.

— Сказал твоя брат: «Когда уедем, находи, пожалуйста, Михал. Передавай ему, пожалуйста». — Тут Костанук полез за пазуху, вытащил пакет.

Я взял его машинально.

— А теперь показывай, пожалуйста, начальник, который меня на русский станица пускает. Клятва хочу писать, воевать с русскими больше нет, пускай Шерет воюет!

Я проводил его к коменданту Цемесского укрепления и вернулся к морю. Там вскрыл пакет.

«Дорогой брат мой! Все-таки брат!

Когда ты будешь читать это письмо, я буду очень и очень далеко. Боюсь, что мы уже никогда не увидимся.

Героизм и отвага черкесов вызывают восхищение всех, кто стремится к свободе. Именно поэтому мы перенесли свою деятельность на Кавказ. Но ты был прав: Англия и Порта преследуют далеко не те идеальные цели. Я узнал это сам в последнее время. Узнал и то, что многие наши, прельстившись чинами и богатствами Порты, сделались ренегатами веры и отчизны. Болит душа за польских солдат, что скитаются среди черкесов. Многие понимают бессмысленность побега, но вернуться к русским не решаются. Прошу, найди ксендза Пурвинского, скажи, чтобы прекратил вербовку ссыльных поляков.

Ты вел себя, как настоящий брат, но… Я вовсе не Эдвард. Я — поляк-эмигрант Валентин Корицкий. Умоляю, прости! Только во имя Отчизны я отважился украсть твои чувства.

Твой истинный брат жив, учится в Санкт-Петербургском университете.

Еду в Константинополь, оттуда в Париж. Там скажу все. Так тяжело на душе. Ничего впереди не вижу.

Валентин Ленуар Кара-Крак-бей».

Я не проклял его. Не почувствовал даже злобы. Я его долго и больно жалел, ибо он был чист.

А дальше было вот что: я сразу почувствовал приток сил, голова моя лихорадочно заработала. Я узнал, где квартирует ксендз Пурвинский, и тотчас пошел туда. Он принял меня в высшей степени любезно и был сплошною улыбкой, но я сказал:

— Падре, очень жаль, но с этой минуты вы больше не ксендз на Кавказе. Это должно быть так, если вы хотите остаться в живых и на свободе. Мне и еще кое-кому известно, что вы, приглашая на исповедь солдат, советуете им убегать к черкесам ради пользы отчизны и бога. Вы не знаете настоящей пользы. Вы также повинны в гибели Корицкого.

И передо мной вы виноваты: я так перестрадал за брата! Уезжайте отсюда немедленно, или я предам вас в руки жандармов!

— Но как? — воскликнул Пурвинский, у которого хватило ума не отпираться. — Как это можно осуществить?! Нет никаких предлогов.

— Нет предлогов? Заболейте!

Мы говорили недолго. Ксендз понял, что я делаю такую поблажку только ради того, что он заблудившийся поляк — мой соплеменник.

Спустя час, я вернулся в его квартиру с лекарем. Там уже была перебита посуда, а ксендз сидел верхом на столе. При нашем появлении он закричал звериным голосом и начал карабкаться на стену.

Его увезли в симферопольский сумасшедший дом. Но по дороге направление изменили на Слоним. Кому-то удалось доказать, что у ксендза временное нервное расстройство, а не стойкое буйное помешательство.

Диагноз был мне безразличен. Я отлежал в Цемесе еще один приступ лихорадки и возвратился к моему командиру. Он нашел, что хотя я и пожелтел, но выгляжу значительно менее грустным, чем до отъезда.

Глава 71

Уже на рождестве начали поговаривать, что наш полк переведут на Восточный Кавказ, а весной произошли большие перемены: мы простились с нашим добрым полковником Хлюпиным. Его назначили начальником центрального Кавказа. Тенгинским полковником стал Левкович, и первым его приказом было вместо традиционного похода в Абинское укрепление готовиться в дальний путь.

Я привык, что у меня нет постоянного дома, и отнесся равнодушно к этому приказу. На Кубани у меня не оставалось никого родного, а полковник Левкович, которого я полюбил, отправлялся с нами.

Но накануне отправки сердце мое вдруг заныло. Сделалось до боли жаль кубанские привольные степи, станицы, речные камыши… Я с грустью подумал даже о том, что мне уже не ходить по закубанской равнине, через Аушедзские и Тлахофижские топи, не бороться с ревущим Кунипсом.