Дублинеска - [79]

Но, быть может, говорит Риба самому себе, самое неприятное не столько в том, что он на пороге смерти, и даже не в том, что он уже умер, сам того не заметив, как предположила его мать в Лондоне, глядя на преследующий их дождь, а в неприятном ощущении, что он еще и не родился как следует.

«Рождайся, такой мозговой сигнал я получил, – признавался персонаж Беккета Мэлон. И потом: – Мне даруется, попробую выразить это так, рождение в смерть, такое у меня впечатление».

Он тут же вспоминает, что похожая мысль была и у Арто: ощущение «одержимого», изо всех сил борющегося, чтобы вызволить «свое собственное тело».

Но что, если вчера, когда он выходил из «Макферсона», родилась его смерть? В его пророческом сне о Дублине, явленном ему в больнице, на границе между жизнью и смертью, ощущение, будто он рождается в смерть, было очень четким и возникло ровно посередине сцены, где они с Селией обнимались под дождем на выходе из таинственного бара.

И вчера он тоже чувствовал что-то подобное. Внутри его несчастья крылось таинственное переживание этой сцены с объятьями. Переживание, возникшее оттого, что он родился в смерть, или оттого, что он впервые в жизни почувствовал себя живым. Ведь, несмотря на весь ужас происходящего, это был великий момент. Его долгожданный момент в центре мира. Как если бы через Дублин и Нью-Йорк, соединяя их, бежал ток, и это было бы не что иное, как ток самой жизни, идущей по воображаемому коридору, и ее остановки или станции были бы украшены копией одной и той же статуи, запечатлевший некий шаг, некий секретный жест, почти незаметное, но вполне конкретное движение, абсолютно реальное и четкое: английский прыжок.

Он опасается, что его шаги и возня на кухне разбудят Селию, но слышит, как наверху с грохотом перетаскивают стулья, – соседи сверху ужинают очень поздно, – и понимает, что в любом случае они разбудят ее прежде него. Он решает не пить кофе, а затем, в знак немого и аутичного протеста против шумных соседей, мочится в раковину для посуды, испытывая восхитительное ощущение вечности.

Звонят в домофон. Час поздний, и сухой, но визгливый звук звонка застал его врасплох. Он идет в прихожую, опасливо снимает трубку домофона и спрашивает, кто там. Долгая пауза. И внезапно кто-то произносит:

– Malachy Morre еst mort[44].

Он каменеет. Слова «Мур» и «мертв» звучат почти одинаково, хотя и принадлежат разным языкам. Он думает о банальностях, чтобы не поддаться страху.

Теперь он припоминает. Это ужасно, это камнем лежит у него на сердце. Вчера в «Макферсоне» он долго говорил о Малахии Муре.

– Кто там? – спрашивает в домофон.

Нет ответа.

Он нагнулся через перила балкона, но так же, как и вчера, улица внизу пуста. Точно так же начался хаос вчерашней ночи. В этот же час кто-то позвонил в домофон. Он выглянул, но никого не увидел. История повторяется.

Может быть, именно тот, кто заявил, что Малахия Мур умер, позвонил вчера в домофон и объяснил по-испански с каталонским акцентом, что проводит ночной опрос и хотел бы задать ему единственный вопрос, а потом, не давая ему опомниться, сказал:

– Мы хотели только спросить, знаете ли вы, почему Марсель Дюшан вернулся с моря.

Но нет, не похоже, чтобы это был тот же человек. А что два звонка произошли с разницей в двадцать четыре часа, это, наверное, просто совпадение. Сегодняшний гость говорил по-французски без малейшего намека на каталонский выговор и мог бы оказаться как Вердье, так и Фурнье – одним из его новеньких, с иголочки друзей из бара. Что же до вчерашнего звонка, это дело рук того, кто хорошо ориентируется в «Исключении из родителей», автобиографическом романе его друга Рикардо. Потому что вопрос о Дюшане запрятан в тексте книги.

Нет, тот, что звонил вчера, и тот, что звонил сегодня, не может быть одним и тем же человеком, тут есть кое-что еще. Вчерашний был читателем «Исключения из родителей», это, должно быть, каталонский приятель Уолтера, с которым они познакомились два дня назад и дали ему свой адрес. Он просто не может быть никем другим, ну разве что – пусть бы это и совершенно невозможно, – это был сам Уолтер с его каталонским выговором. Странно только, что хотя тот, кто звонил вчера, сделал это исключительно шутки ради, он так и не обнаружил себя, чтобы посмеяться. Риба до сих пор не знает, отчего этот друг Уолтера так расстарался, устроил ему полночный розыгрыш, а потом сразу сошел со сцены. И еще меньше он понимает, отчего сегодняшний тоже позвонил и тотчас же испарился. В этом они и впрямь похожи.

Возвращается к домофону и снова требует, чтобы тот, кто находится внизу, назвался.

Тишина. Так же, как и сутки назад, только покой, покой, разлитый даже в адском свинцовом свете прихожей, где стоят два печальных стула, свисает с потолка одинокая лампа, да стоят на полу чемодан и саквояж, с которыми Селия собирается завтра от него уйти.

Вчера ночью, никого не увидев, он решил, что приятель Уолтера скрылся в «Макферсоне». Именно с этой путаницы все и началось. Управляющий «Макферсона» – марселец, и часть завсегдатаев – французы. Они с Селией дважды сидели там на открытой веранде. Оба раза днем. Вчера он отправился туда, думая, что встретит там приятеля Уолтера и спросит, к чему он устроил этот полночный розыгрыш.