Дублинеска - [76]

Наверное, он стал чересчур ирландцем. Потому что в Лондоне ему было не по себе. Многое ему не понравилось, но он должен признать, что его очаровали, просто очаровали двухэтажные автобусы и три элегантных одиноких шезлонга в бело-зеленую полоску, которые он сфотографировал в Гайд-парке. Жалко, что он не застал своей подруги Доминик, ему бы хотелось, чтобы она сама провела его по инсталляции в галерее Тейт, но ей пришлось срочно улететь в Бразилию, где она обычно проводит большую часть года. Многое в Лондоне повергло его в уныние, но кое-что и развлекло. Особенно забавным ему показалось, когда он увидел своих родителей, непривычно занятых, прямо в центре той самой улицы с картины Хаммершоя «Британский музей». В предыдущую поездку Риба не сумел ее отыскать, а тут вдруг обнаружил, что она действительно существует, имя ей Монтегю-стрит и расположена она настолько на виду, что когда они шли к Британскому музею, Селия опознала ее по фотокопии репродукции, которую Риба специально взял с собой в Лондон – по измятой фотокопии, которую он вытащил из кармана штанов. Именно там, на Монтегю-стрит, вокруг родителей возникла вдруг сутолока призраков, а они, казалось, знали их всех, словно всю жизнь прожили в этом районе Лондона.

Будь он поэтом или романистом, подумал Риба, он бы немедленно бросился разрабатывать эту огромную золотую жилу, что таится в оживленных фантасмагорических собраниях, которые устраивают его родители, собраниях, не ограниченных, как он полагал раньше, стенами дома на улице Арибау, и прекрасно – он сам в этом убедился, – проходящих при свете дня в уличной толкотне любого пригорода, включая Лондон.

Лондон ему не понравился, но он с интересом прошелся по отталкивающему лабиринту Ист-Энда, центру безотрадной жизни Спайдера. И был очарован огромными и довольно уже ветхими железнодорожными станциями, в особенности Ватерлоо. На несколько секунд он ощутил прилив почти религиозного восторга в Блумсбери возле окутанного тайной здания Общества Сведенборга и снова вспомнил невероятное откровение, точно молния поразившее шведского мыслителя в этом самом доме, когда он стоял на балконе на втором этаже. Сведенборгу было открыто, что умерший сам не замечает того, что умер, потому что окружающие его декорации не меняются: он по-прежнему живет у себя дома, принимает друзей, гуляет по улицам своего города и не думает о своей смерти до тех пор, пока не начинает замечать, что у мира, куда он попал, какие-то иные, более свободные пропорции.

У здания общества Сведенборга он провел несколько приятнейших мгновений, но в целом Лондон его разочаровал, что, впрочем, не помешало ему прочесать его насквозь. Селия и родители терпеливо сопровождали его на прогулке по Челси, покуда он искал там два дома, где в тридцатых годах жил юный Беккет, – на Полтон-сквер, 48 и на Гертруд-стрит, 34. Полтон-сквер оказалась красивейшей площадью неподалеку от Кингз-роуд. А на Гертруд-стрит Беккет гостил у семьи Фрост и ежедневно выходил из дома под номером 48 и шел к психоаналитику. Сеансы психоанализа, оплачиваемые из Дублина его матерью, взрыхлили почву, на которой взросла его ненависть к Лондону, хотя он и не испытывал неприязни к таким писателям, как Сэмюэль Джонсон, о котором он собирался написать пьесу. «Ты не можешь себе представить, какое омерзение вызывает у меня Лондон», – в конце концов написал Беккет своему другу Макгриви, сыгравшему важнейшую роль в его жизни, – именно Макгриви свел его с Джойсом. Это письмо, где в подробностях описывается ненависть Беккета к Лондону, было для юного писателя только прологом к уже принятому решению завтра же сложить вещи, вернуться в Дублин и снова взвалить на себя свой крест – невыносимые отношения с матерью.

У дома 34 по Гертруд-стрит была сделана чудесная фотография. На ней Риба широко и неожиданно молодо улыбается в камеру. Назабываемый момент. Он был счастлив и почти горд тем, что с такой легкостью отыскал оба адреса молодого Беккета.

– И это без единого английского слова! – довольно повторял он, опуская ту немаловажную деталь, что прекрасно говорящая по-английски Селия значительно облегчила ему поиски.

Снимок, сделанный у дома 34 по Гертруд-стрит, запечатлел один из ключевых моментов всей поездки и одну из немногих запоминающихся сцен. Что касается всего остального, Лондон поверг его в тяжкое уныние. Ничто из того, что он видел или ему казалось, что видел, его не развлекло. Он обнаружил, что Нью-Йорк и неспокойное Ирландское море, до которого от его нынешнего дома рукой подать и которому этой ночью так достается от безжалостного дождя, восхищают и долго будут еще восхищать его сильнее всего остального.

Покуда медленно, очень медленно отступает похмелье, он заново убеждается в своей старой идее, что человек, повидавший Нью-Йорк и волнующееся Ирландское море, неминуемо станет смотреть на Лондон со смесью превосходства и тяжкого изумления, и рано или поздно, подобно Брендану Биэну в день, когда тот сравнил его с иными, лучшими местами, увидит на месте города огромный расплющенный пирог из краснокирпичных пригородов с изюминой Вест-Энда в середке.