Дублин - [23]

— Я Бриан О’Бирн, — вежливо представился он, и Пинчер, глядя на него, увидел пару совершенно необыкновенных зеленых глаз.

Объяснив свое дело и то, что его прислал Дойл, Пинчер извинился за вторжение.

— Дойл просто не мог знать о смерти моего отца, когда посылал вас сюда, — ответил молодой человек.

— Простите, что побеспокоил вас, — произнес Пинчер.

Не знает ли О’Бирн, где тут можно найти ночлег? Но молодой Бриан и слушать ничего не хотел:

— У нас наверху есть спальня, где вы можете провести ночь вполне удобно… хотя я не могу обещать вам тишину.

И вот, просто не зная, куда еще можно поехать, и не желая оскорбить молодого вождя, Пинчер весьма неохотно позволил отвести себя в старую каменную башню.

Перед домом собралась огромная толпа, несколько сотен человек. Прямо под открытым небом стояли столы, заваленные едой и сластями. Некоторые гости пили вино, но большинство, похоже, предпочитали крепкий эль либо виски. Оставив слугу присматривать за лошадьми и надеясь, что парень не напьется к тому времени, когда будет нужен, Пинчер вместе с Брианом О’Бирном вошел в дом. Он отлично знал, к чему следует подготовиться, когда хозяин повел его к комнате в глубине нижнего этажа башни. Там, на большом столе, покрытом белыми простынями, лежало тело Тоирдхилбхака О’Бирна, побритого и обмытого. Даже в смерти было видно, что это красивый человек; в его сложенных руках доктор увидел распятие. Больше в комнате никого не было, все остальные уже давно отдали дань уважения, и здесь осталась только женщина средних лет, кузина покойного. Она сидела на табурете в углу, чтобы покойный не был в одиночестве. Комната хорошо освещалась целой рощицей свечек на узком столике у стены, и их восковой аромат создавал в помещении атмосферу, напоминавшую церковь.

Стараясь не смотреть на проклятые четки и распятие, Пинчер пробормотал то, что, как он знал, должен был сказать: все прекрасно организовано, но сам он, к сожалению, не был знаком с вождем, а потому приносит извинения за беспокойство.

После этого доктор вежливо попятился из комнаты и поднялся за молодым хозяином по винтовой лестнице в просторную комнату, где стояла деревянная кровать, не хуже его собственной в Дублине. Немного погодя Бриан О’Бирн вернулся, лично принеся еды и вина, а поскольку поминки продолжались, то с его стороны это было более чем любезно и цивилизованно. Пинчер вынужден был это признать. Хозяин также дал понять: если путник пожелает присоединиться к гостям внизу, ему будут более чем рады. Предложение было сделано из самых добрых побуждений; и конечно, оно было вежливо отклонено. Так что остаток вечера доктор Пинчер, предназначенный для куда более высоких вещей, чем компания каких-то ирландцев, провел в комнате.

Если бы еще не шум… Традиционные причитания женщин, дикарские жалобные песни и возгласы горя… Все это доктор всегда находил отвратительным.

«Даже в горе, — написал он как-то сестре, — они подобны дикарям».

Правда, плач и причитания закончились, к счастью, до того, как доктор сюда приехал. Но худшее было еще впереди.

Некоторые моменты таких поминок он еще мог понять: съезжались друзья и соседи, говорили о тяжкой утрате, добрыми словами вспоминали усопшего… Понятным было даже то, что люди рассказывали разные истории об ушедшем. Все это казалось Пинчеру вполне правильным. Он даже не имел ничего против еды и выпивки, если люди соблюдали умеренность. Ведь и в самом деле, если умирал ребенок или молодая семья лишалась родителей, то похороны и поминки были грустным и торжественным событием, и люди поддерживали горюющих. В этом доктор определенно не видел ничего дурного.

Но когда уходил человек, проживший долгую жизнь, и его смерть была вполне ожидаемой, когда наряду с рассказами милых историй из его жизни гости начинали загадывать загадки или играть в разные игры — даже с участием самого трупа! — то это в глазах Пинчера выглядело как фундаментальное отсутствие серьезности и чувства приличий. Да, он считал, что туземцы-ирландцы проявляли таким образом свою языческую натуру и безнравственность. И для него это было отвратительно.

А то, что в этом древнем ритуале могла скрываться великая мудрость, что после катарсиса горя, выраженного полностью и от души, могло прийти облегчение, что с помощью игр и шуток люди как бы делились жизнью с умершим, что это могло быть целительным и как бы служило примирением с ужасом смерти, — такое и в голову не могло прийти доктору Пинчеру, потому что не укладывалось в его монотонную картину вселенной. Он совершенно не понимал, почему люди ведут себя таким образом.

Солнце уже садилось, когда он услышал женское пение — медленный, мрачный, носовой ритмичный напев, который, как знал доктор, здесь называли кронан, — нельзя сказать, чтобы он был неприятен для слуха. Мелодия звучала какое-то время, пока сгущались сумерки. Поскольку при этом доктор не слышал никаких других звуков, то он предположил, что все внизу слушают в молчании. Выглянув в окно, когда кронан закончился, доктор увидел первые звезды, вспыхнувшие в темноте. А потом, после совсем короткой паузы, в воздухе разлился гулкий напев одной волынки. И тут даже доктор Пинчер сел на кровать, чтобы послушать.