Дряньё - [26]

— Свалить хочу отсюда. Поможешь?

— Катись колбасой, — ответил он, отряхивая над писсуаром пипиську от капелек мочи.

— Ну тогда я тебя сдам санитарищам. Знаю, что хочешь свалить. Или вместе бежим, или сыпану тебя, и будешь, как в банке, когда тебя законопатят в изоляторе.

Он не мог меня побить, потому что не умел бить без того, чтобы оставить следы, а оставь он на мне синяк, и тогда санитарищи глаз бы с него не спустили, именно теперь он не мог поколотить меня, именно теперь он не мог никому докучать, потому что хотел сбежать, и я чувствовал это и только поэтому решился на столь отчаянный шантаж.

— Ты, кусок дерьма, — замахнулся он, но удержал кулак перед моим лицом. — Ты, кусок дерьма, ты, — это была ненависть, я был просто заворожен его взглядом, это была чистая ненависть беспомощного, в его взгляде не было той мешанины нежности и отвращения, которую я замечал в глазах старого К., Крыско смотрел на меня с праведной, простодушной ненавистью, потому что перед ним внезапно выросло препятствие, с которым он ничего не мог сделать.

— У меня есть деньги, — сказал я. — Могут пригодиться, а?

Он опустил кулак, может, поверил мне, а может, подумал, что успеет начистить мне рыло, как только нам удастся убежать на безопасное расстояние, отложить не значит отменить, как говаривал старый К., впрочем, и к этому я был готов. Он велел мне насобирать на следующий день за завтраком как можно больше хлеба, рассовать его по карманам и быть наготове. После завтрака мы рванули на окраину городка. Обошлось. Крыско всегда обо всем знал заранее. Прямиком через лес в сторону вокзала, он велел мне купить билеты куда угодно, лишь бы на ближайший поезд, я боялся, что он убежит, но он стоял у кассы спокойно, это я нервничал. Я шел за ним след в след, ни о чем не спрашивая, единственно, чего я боялся, то, что он, знающий, что делать, с кем я чувствовал себя в безопасности, бросит меня. В поезде было полно народу, все места были заняты, но он сказал, что сейчас для нас освободится место. Он выбрал купе, в котором сидели две девочки с толстенной теткой на три сиденья. Мы втиснулись рядом с ними, и тогда Крыско стал что есть сил выпускать вонючие рулады. Возмущенная тетка сначала неодобрительно цокала языком, потом сделала замечание, но Крыско объяснил, что у него больная поджелудочная железа и врач запретил ему сдерживать газы. Тетка понимающе кивнула головой, но на ближайшей же станции собрала своих девочек, вроде как на выход, и перешла в соседний вагон. Мы остались одни. Крыско заговорил:

— Застегни куртку или сними этот красный свитер и спрячь его, не то я выкину его на хрен за окно. Говорил я тебе, чтобы ты в нем не показывался на скачке.

Я послушно последовал рекомендации. Крыско приказывал мне, как командир, которого я сам себе выбрал, он не был самозванцем, и я впервые в жизни испытал своеобразное удовольствие от послушания.

Он достал бутерброды, начал есть и говорить с набитым ртом:

— Нас станут искать с полицией, как пропавших, ты знаешь, во что ты вляпался? — Он смотрел на меня с таким выражением лица, будто я ему перебил аппетит. — Не знаю, куда ты хочешь ехать, но что-то мне сдается, что дома тебе устроят взбучку, праздник праздником, а схлопочешь наверняка. Я смываюсь на следующей станции, поеду автостопом, а то копы скоро на нас установку получат. Одолжи еще чуток бабок.

Я отрицательно покачал головой:

— Нет, я поеду с тобой.

— Куда тебе, маменькин сынок, со мной? Отвали, наконец, от меня, езжай на праздники к семье, поплачься мамочке в юбку, как тебе плохо было в санатории, и тебе наверняка обломятся клевые подарочки.

— Нет. Я поеду с тобой.

Он раздраженно отмахнулся.

— Врезал бы тебе, да жаль мне тебя. Нельзя тебе со мной ехать, потому что я еду к своему старику на праздники. У тебя свой дом, у меня свой, понял?

— Ты даже не знаешь, где он живет.

— Заткнись. Знаю, он мне сказал… И не думай, что он алкоголик. Он просто дрожит так… от холода. Мой старик — искатель сокровищ. Ему пришлось тридцать дней провести в заброшенной штольне, потому что у него сдох фонарь. Он ничего не ел и только пил воду из луж. Его обнаружили только через тридцать дней, а ты знаешь, что это такое? Он говорил, что хуже всего не голод, а холод. Когда его спасли, он весь трясся. Так это и осталось. Потому что когда человек по-настоящему, очень, очень замерзнет, то он уже никогда не перестанет трястись.

Эта наивненькая история доказывала лишь то, что у Крыско пока еще не было опыта в роли гордого сына, ему некогда было научиться врать об отце, он не знал границы, за которой невероятный, пусть и правдоподобный, но тем не менее невероятный рассказ превращается в сущий вздор, и от одной только мысли о том, что он мог бы так заливать ребятам из отделения, мне стало жаль его; я понял, что Крыско жизнь готов был отдать за самый смердящий человеческий отброс, если бы только он смог удостовериться, что это его родитель, я понял, что именно с этим отбросом он хочет провести время, что он едет к своему отцу-алкашу, чтобы с ним оставаться и в горе и в радости, чтобы быть оплеванным, битым, он готов скитаться только ради того, чтобы хоть кому-то сказать «папа»; я понял, что Крыско все свои сокровища (то есть пару китайских ракеток, которыми всех обыгрывал) отдал бы за то, чтобы было хоть кому-нибудь сказать: «Папа, не бей!» И здесь уже нам было не по пути.