Дружелюбные - [37]
Подготовительные занятия проводились на открытом воздухе, на школьном дворе. Христианский союз выселили из самой маленькой классной комнаты, где его члены обычно собирались в среду во время обеда и говорили о Боге; теперь там заседали Том Дик и Лео с мистером Хьюиттом, классным руководителем. Мальчики и девочки из его класса поступали в Оксбридж – в среднем по одному раз в два года. У их школы есть связи с Херфорд-колледжем, так что имело смысл подаваться именно туда. В остальное время мистер Хьюитт давал им задания из вступительных экзаменов в Оксфорд прошлых лет и говорил, чего могут ожидать экзаменаторы. Нельзя оплакивать участь героини, одновременно восхищаясь «наездом» камеры; общество, как и рыба, гниет с головы; «он умен, но епископом ему не быть», как сказал Георг III о писателе Сиднее Смите. Обсудить, вопросов больше нет.
Был ли Том Дик ему другом? Если и да, то точно не в том смысле, что Пит. Впоследствии Лео припоминал, что все эти два года они с Питом любили литературу по-настоящему. Пит был помешан на Дэвиде Герберте Лоуренсе: он мог цитировать его километрами, а когда его память оскудевала, они с Лео сочиняли «под Лоуренса». В первый день весны, одурев от дующего в лицо ветра и бешено слепящего солнца, они с Питом могли стоять посреди улицы и орать: «Пробудись во плоти, рожденный плотью! Разними меня, вынь мою кровь, плоть и кровь, да на землю сырую, Судьба!..»
И тому подобное. Часами.
Пит был его другом. Описать обстановку в его спальне он мог с закрытыми глазами – столько времени они провели там вдвоем. Лео обратил его в поклонники замка Бландингс, но Дживса он так и не оценил: зато про замок сказал, что тот тронут печатью Бесконечности, Жизнью, а за его окнами ждет дикая императрица Бландингс, чтобы все уничтожить. Вудхаус об этом понятия не имел, но «так было». Эту унаследованную от Лоуренса фразу Пит вставлял всюду. Так было, конец дискуссии. Лео обожал ум Пита; у того обо всем имелись оригинальные суждения. Однажды они ездили в центр Шеффилда, чтобы посмотреть на электрическую подстанцию. Над ними возвышался утес из черного бетона, связанный с внешним миром только спиралью из матового стекла на боку. Прекрасная грубость, сказал Пит. Кажется, человек появляется в этом мире для того лишь, чтобы проковырять дырку в его существовании. И при взгляде на махину это становилось понятно. Они стояли в непромокаемых куртках, и маленькие круглые стекла очков Пита, выдававшихся бесплатно Министерством здравоохранения, запотевали от дождя; вокруг, мимо подстанции и старой картонной фабрики, проезжали машины. Те, кто в них сидел, подозревали, что эти двое занимаются чем угодно, кроме того, чем они занимались на самом деле: любовались красотой и – спустя двадцать минут – декламировали Лоуренса у высокой бетонной стены через дорогу.
– Почему бы тебе не податься в Оксбридж? – спросил однажды Лео в пабе, куда они пробрались в надежде, что никто не заметит их возраста.
Пит был неряшлив, хмур, задирист и коротко стриг виски и затылок. Баки, копну волос и вообще любую проходящую моду он презирал, отчего выглядел старше, даже мог бы поискать работу. Однако, чтобы купить выпивку, и этого было недостаточно.
– Я бы с радостью, – сказал Пит. – Но такое не для меня.
– С чего ты взял? – возразил Лео. – Ты просто не пробовал.
– Там нет холмов. Я не смогу учиться там, где нет холмов. В Оксфорде их нет. В Кембридже тем более. Я вот в Лидс хочу. Там меня вполне устроит.
– Ты же сам говорил, что ты хочешь себя испытать.
– Я уже испытывал. Нет необходимости делать это еще раз, пока я не испытаю провал и не пойму, что это был провал. Там целый мир. Просто женщины и мужчины, они сочиняют разные испытания и проверяют, сможешь ли ты их пройти. Ты и Том Дик.
– Том Дик ничего парень, – храбро сказал Лео.
– Когда кто-то такого роста начинает говорить по-французски, это звучит странно, – заметил Пит. – Немецкий – да, немецкий – язык для высоких. Но не французский.
– А испанский?
– Для карликов. Определенно. Никто не должен говорить по-испански, если он выше чем метр пятьдесят.
Хотелось бы мне обсуждать работы для поступления в Оксбридж наедине с тобой, думал о Пите Лео. Жаль, что это не ты. Место Пита занимал Том Дик, и это было мучительно. И вот пришли письма, и они освободились друг от друга. Или же стали прикованы друг к другу еще сильнее. Трудно сказать.
То лето выдалось особенно жарким. По сей день, четырнадцать лет спустя, его вспоминают не без удовольствия; и будут помнить всегда. Уровень воды в водохранилище Ледибауэр неуклонно падал, и вскоре запретили мыть машины и поливать сады из шланга. Люди в пыльных авто съезжались к обмелевшему водоему посмотреть на то, что осталось на дне от поселения, затопленного при строительстве. Деревня Деруэнт: каменные стены; очертания мертвых домов, глубоко засевших в подсыхающем иле, обильном и потрескавшемся. Лео лежал в саду, пытаясь читать рекомендованную колледжем книгу Джона Рёскина «Былое». Он-то думал, что знает о викторианской литературе, изучаемой в первом семестре, все: Диккенс, Теккерей, сестры Бронте и Теннисон. Но он и понятия не имел, что в Викторианскую эпоху могли так писать. Он представлял себе процесс так: двенадцать мужчин и женщин почтительно сидят в зале за партами и прилежно пишут. По соседству проживает старуха в черном по имени Виктория и два ее премьер-министра, Гладстон и Дизраэли. Все они давно умерли, и вряд ли народились новые. Но Лео держал в руках книгу под названием «Былое», а еще один жутковатый том, «Перекроенный портной» Карлейля, дожидался своей участи. Он валялся в саду на пляжном полотенце, прислушиваясь к приступам ликования внутри дома: Лавиния и Хью смотрели Олимпийские игры в Монреале за задернутыми от жары занавесками. У телевизора они любили сосать лимонные леденцы. Вчера брат и сестра как завороженные часами смотрели тяжелую атлетику. Если завтра удастся спровадить их на улицу – например, в открытый бассейн Хейзерстейдж, – можно будет пригласить Мелани Бонд.
