Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции - [21]

Талант не питается талантом, он питается землей. Генрих Нейгауз был природным медиумом на пути к Шопену. Но чтобы Пастернак мог заговорить с Шопеном на равных, чтобы он мог выдать что-то равновеликое Шопену, ему было недостаточно слушать аутентичную (Ней-гауз был словно растворившийся в музыке серебряный проводок) музыку – ему надо было жениться на Зинаиде Николаевне.

«Тарелки вымыть не могла без достоевщины», – говорил Пастернак о Цветаевой.

ГАСПАРОВ М. Записи и выписки. Стр. 123. Женя безумно ревнует к Цветаевой. Женя – та, которой Пастернак пишет огромные письма. Их можно почитать, сын публикует их и с гордостью объявляет, что это лучшие в мире из лирических писем. Письма хороши, в любовь не веришь. Мы можем ошибаться, но не верит и Женя. В чем бы можно было сомневаться, получив в конверте такое: «Я вижу тебя полураздетой в лодке, твое столько мне давшее и столько прекрасной золотой тяготы мне стоившее тело <> меня волнует особой женской прелестью, заставляющей преклоняться, припадать, превозносить… »

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 227.

Женя не верит и ревнует к другой женщине. Действительно, Цветаевой Пастернак пишет не хуже.

Письмами, словами, писаниной Женя решает пренебречь – все равно здесь невозможно ни в чем разобраться и не на чем его ловить. Это поле она отметает как несущественное, и теперь для нее главное – не дать состояться личной, реальной встрече.

Встреча намечена всемирного масштаба. «Возник план совместной с Цветаевой поездки к Рильке в Швейцарию – не больше и не меньше, но – который разрушал папино обещание поехать летом с нами втроем за границу».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 132.

Каким образом нарушал – догадаться трудно, не на целое же лето в Швейцарию собирались, но «…это очень огорчало мамочку и вызывало тяжелые и мучительные объяснения. Возникли разговоры о необходимости расставания. Но мама остановила „взрыв категоризма“ и попросила отца остаться». Когда на пути Евгении Владимировны оказывается другая женщина (Цветаева, Зинаида Николаевна), она не уходит и просит, требует, давит – чтобы он остался. Когда они наедине – она всячески показывает свою незаинтересованность, создает ему невыносимые условия, симулирует самостоятельность, востребованность, то, что ей кажется гордостью.

Положение Евгении Владимировны было безвыходным. Письма Пастернака к Цветаевой – это не строчки, которые можно вылавливать в письме и предъявлять как улику, это не слова, вышедшие за рамки дозволенного женой, это не изъявленные чувства, которые можно истолковать по-своему. Когда хотя бы одно из этих писем уже написано – и Пастернак не верит и не ждет разрешения, он ошеломлен и счастлив, что такие письма есть кому писать, то куда его деть? От чего еще Евгении Владимировне защищаться? Это уже «въехало в ее жизнь», как через пять лет въедет Зинаида Николаевна, у которой будет такая прекрасная грудь, какой не было и нет у Марины Ивановны (это так, в нашей великой литературе есть и такие сюжеты).

В женской жизни Евгении были кошмарные – или, наоборот, анестезирующие своей однозначностью истории. Не было никакой возможности разоблачить, принизить, истолковать попроще глубину связи Цветаевой с Пастернаком: они ринулись в эпистолярную страсть бесстыдно, эгоистически, урывая каждый для себя как можно больше наслаждения, восторгаясь и верифицируя реальность, как любовник теряет голову от доступности любовницы и ее невыдуманности.

И так же не было никакой возможности объяснить влечение Пастернака к Зинаиде Николаевне ничем, кроме как его восхищением перед ее красотой. Евгений Борисович настойчиво пишет, что это Зинаида Нейгауз организовала роковую поездку дружественных семейств под Киев, сама искала дачи и селила соседей, но все было решено и до Ирпеня, и красоты украинских ночей были подарены Пастернаку просто так – за то, что он умел такое ценить. Сюжет этих двух увлечений мужа Евгении Владимировны был на удивление прямолинейным: Марина Ивановна была глубока и вдохновенна и не имела ни капли женственности, была сера лицом, плоскогруда, худа.

Худоба даже у посторонних женщин – это боль Пастернака, хула на Бога, победа дьявола; он вычитывает из писем Цветаевой, что она не упитанна (провидчески, духом читает), и осторожно, безнадежно описывает Женю: «Бывает хороша собой, и очень редко в последнее время, когда у ней обострилось малокровье».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 132.

А ведь «малокровье» – это эвфемизм, то слово, которое он боится бросить Цветаевой в лицо: не пышнотела. Если неполной он назовет Женю, все про себя поймет и Марина. Пастернак предчувствует, что роман его с Мариной никогда не состоится. Он и смог возникнуть, потому что они не виделись. Что до Зинаиды Николаевны – все с аккуратной точностью наоборот. Она «думает головой, а не каким-то другим местом» (ее письмо Борису), и, кладя его в гроб, хочет высказаться: «Прощай, настоящий коммунист». Только горячесть тела и невыдуманная прелесть лица были их связью – но связью непреодолимой, от которой невозможно отказаться, той крепости, о которой Лев Толстой писал: «как собственной души с телом». Пастернаку крупно повезло в жизни, что такое тело, с которым он хотел бы связаться, нашлось для него. Он не искал бесплодно.