Другое тело - [13]

При этих словах Захария привлек Анну к себе и поцеловал, а она спросила:

— А ты прочитал мои губы?

— Разве губы можно прочитать?

— Разумеется. Как любой поцелуй. Я твои прочитала.

— И что было написано?

— Я тебе это уже сказала. Все вы, что приезжаете с того берега Венецианского залива, который вы называете Адриатическим морем, люди тяжелые во всех отношениях. Вас тяжело научить радости и любви. Но зато и меня синьор должен будет кое-чему научить. У меня пока не было опыта отношений с мужчинами. Я видела, как мальчишки с борта лодки мочатся в канал Святого Луки, но этого все же недостаточно. Я хочу, чтобы ты мне показал, что у тебя есть. Но не сейчас. Дай мне немного времени. Женское время течет не в ту сторону, в какую течет мужское. И я надеюсь, мой синьор понял, что здесь, на мосту, он провел время лучше, чем если бы сидел над плохими стихами, которые к тому же нельзя петь…

Изумленный и смущенный, Захария замер на месте. Он не знал, что за всем этим последует.

— Ты ведешь себя так, словно еще не заплатил, — пошутила она и, поцеловав его, снова набросила на плечи шаль.

Витрина закрылась. Захарию мучил вопрос, не совершил ли он какой-нибудь ошибки; они возвращались в свою часть Венеции, Кастелло, когда он неожиданно и глупо спросил ее:

— Почему в пять двадцать шесть?

— Как почему?

— Я не понял, почему на мосту Сисек мы должны были быть в пять часов и двадцать шесть минут.

— Потому что я хотела показать тебе себя ровно во время твоего рождения. Насколько я знаю из твоих дорожных документов, ты родился в тысяча семьсот двадцать шестом году, так? И я решила, что было бы хорошо, если бы ты увидел меня в семнадцать часов и двадцать шесть минут, то есть в твой каждодневный день рождения. А мост Сисек был моим подарком тебе на день рождения. Если будешь меня слушаться, то каждый день будешь получать от меня подарки и в это время, и после этого времени тоже. Но запомни, если ты любовь поставишь на последнее место, после всех других своих дел и обязанностей, то она и в самом деле станет самым последним делом в твоей жизни. И последним делом на свете.

3. Приют неизлечимых

— Какой беспорядок, Dio mio, какой беспорядок! Свечи догорели до самых подсвечников, в зеркале ничего не видно от дыма, настольный колокольчик и Анна Поцце забыты; синьор Сакариас потратил еще две свои драгоценные венецианские ночи, трудясь над каким-то новым замыслом, над какой-то толстой книгой на странном языке degli schiavoni[2], которого не понимают даже сербы, что на нем говорят. А в это время за стенами дома лежит прекраснейший на свете город, царит мир, наш могущественный флот стоит на якоре, дож Мочениго отбыл на Лидо, бросить перстень в лагуну и обвенчать море с Венецией. Весь город сейчас там. Поедем туда и мы. Маэстро Джеремия заказал для нас гондолу, и она уже ждет внизу, на канале Чудес. Так что, синьор Сакариас, просыпайтесь и вставайте, тем более что мы не одни. Моя подруга Забетта решила нанести вам визит. Не надо нас стесняться, мы уже видели все, что можно было увидеть, потому что синьор Сакариас изволит спать голым…

Именно эти слова из целого потока фраз Анны Поцце заставили Захарию все-таки проснуться, и он как ошпаренный выскочил из постели, но ввиду вышеупомянутого обстоятельства немедленно нырнул обратно и натянул одеяло до самого подбородка. Перед ним стояли две красавицы, каждая с тремя лицами. Ближе к нему была незнакомая девушка с обнаженными плечами. Ее щеки были покрыты румянами точно ниже воображаемой линии нос — ухо, что придавало чертам ее лица резкость. У нее за спиной он увидел Анну. У обеих на груди было по две маскарадные маски. У незнакомой девушки Солнце и Луна, а у Анны два страшилища с клювами. Через приоткрытый рот каждой маски виднелся сосок груди, он напоминал кончик высунутого языка или пальца. Захария сразу заметил, что у Забетты соски гораздо крупнее, чем у Анны, и тут же молниеносно нанес ответный удар. Перепоясавшись полотенцем, он выбрался из постели со словами:

— Неужели, Анна, ты не ревнуешь меня к синьорине Забетте? Не боишься, что она может отбить меня у тебя?

Обе девушки расхохотались, а Анна грустно ответила:

— Нет, не боюсь. Забетта, к сожалению, больше не спит с мужчинами…

В гондоле, которую Захария неумело приводил в движение, действуя веслом наобум и вызывая этим у девушек взрывы хохота, они продвигались со скоростью улитки от канала Хризостомо в сторону Гранд-канала. Еще садясь в гондолу, Захария увидел в ней нечто такое, что его чрезвычайно удивило. Это была икона святого Себастьяна.

«Может быть, на дне гондолы в соломенной шляпе лежит и бокал со стихом, который продается?» — подумал Захария и ощупал шляпу. Бокала, разумеется, не было.

Учитывая беспомощность, которую проявил в гребном деле их скьявоне, девушки отказались от мысли попасть на Лидо. Остановились и высадились на площади Дзаниполо, где их спутник повел себя самым удивительным образом.

В центре площади стоял огромный бронзовый всадник. Он был готов пуститься галопом. Захария, который еще не видел изваяния, застыл, словно окаменев от его величественного вида. Шедевр сверкал так, будто только что появился на свет. Руками — в одной повод, другая на шее коня — он словно держал в узде все, окружавшее его. Перед этим чудом Захария простоял несколько мгновений в оцепенении, а потом почувствовал, что его, к сожалению, охватывает уже знакомая паника. Что-то похожее на неожиданный приступ болезни. Рядом с таким великолепием красоты на него напал страх, и он бросился бежать. Так же как бежал тогда, встретившись взглядом с глазами Анны, когда впервые увидел ее на этой же самой площади Святых Иоанна и Павла, бежал он и сейчас от красоты конной статуи, а она галопом преследовала его. Захария был охвачен одновременно и ужасом, и бессилием, он несся вперед, забыв о красавицах с тремя лицами, которых оставил где-то далеко и которые теперь пытались его догнать.