Другие люди - [111]

— Я его не насиловала.

— Интересное вы подобрали слово для определения своих действий.

— Перестаньте, доктор Кох. Я его даже не соблазняла.

— У вас получается, что насилие и соблазнение в чем-то равнозначны.

— Насилие есть применение силы. Вы это знаете.

— Да. А соблазнение никогда не может быть силой?

— Я не соблазняла Билла.

— Вы искушали его.

— Я сказала ему «вот оно», и он его взял.

— Оно, его. Нечто неопределенное. А речь идет о конкретных людях. Билл — человек, пусть слабый, но человек, а вы использовали его как кастрюлю для приготовления какого-то варева. Возможно, вы не увидели в нем личности. Но кто-то увидит. Пусть и не такая сильная женщина, как вы. Если вы искушали его, устоять он не смог. Вы использовали его в своих интересах. Да, это не изнасилование, но что-то очень близкое. Не столь опасное, но в данном случае вы поступили с ним как-то не по-человечески, вы со мной согласны? Может, вам лучше оставить его в покое?

Я села.

— Я знаю, чего вам хотелось бы.

— Пожалуйста, прилягте.

— Вам хотелось бы, чтобы я бросила его, Томасси, всех, за исключением вас.

— Я не ваш любовник, — отвечает он.

— Но хотели бы им быть!

Если он и промедлил с ответом, то лишь мгновение.

— Да.

Комментарий Доктора Коха

Это «да», вероятно, стало наиболее эмоционально насыщенным словом, которое я когда-либо произносил, ибо с этого самого мгновения я уже не мог продолжать ее психоанализ. Я признал, что в наши отношения пациент-врач привнесены личные чувства. Я потерял ее. Может, оно и к лучшему. Может, у нас что-то да получится? В любом случае, мне от этого только польза. Я должен переориентировать свое либидо.[40] У меня, в конце концов, есть и собственная жизнь.

Я легко выдерживаю взгляды, а потому ложусь на кушетку в надежде, что он заговорит, и вскорости так оно и выходит.

— В не столь уж далеком прошлом, Франсина, молодежь пыталась радикально изменять наше представление о сфере эротического, притворяясь, что каждый сможет безо всяких проблем жить в коммуне, где ночью можно повернуться и направо, и налево, и к женщине, и к мужчине, не ощущая при этом никакой разницы. Если бы не было этой самой разницы, мы не нуждались бы в столь сложном комплексе внешних особенностей, которыми снабдил нас Господь Бог. У нас разные руки, разные глаза и, причем это самое важное, разные разумы и органы чувств, что позволяет нам по-разному воспринимать разных людей. Если кто-то говорит, что он «Любит все деревья», я ему не верю. Но вполне понимаю того, кто объясняет, почему то или иное дерево он любит больше других. Мы устанавливаем различия. Мы отдаем предпочтение. Не только в отношении деревьев. С людьми мы ведем себя точно так же. Мы не можем общаться со всеми. Мы выбираем тех, от кого исходит приятный нам запах, чья внешность нам нравится и, наконец, чьи мысли и характер совпадают с нашими собственными. Это не спор о моногамии, исключительности или морали, это процесс накопления жизненного опыта. Мы выбираем. И были бы безмозглыми идиотами, если б воспринимали всех людей одинаковыми. Вы вот не выбрали Билла, или вашего отца, или меня. И вот тут, путем теоретических рассуждений, мы приходим к Джорджу Томасси, мужчине, которого я только начал узнавать. Маккаби.[41] Вам это что-нибудь говорит?

— Я его ненавижу!

— Да, конечно, вы его любите, но я хочу знать другое…

— Я сказала, что ненавижу его!

Он вздохнул, показывая, как нелегко иметь дело с непослушным ребенком.

— Вы не слушаете.

Я прислушалась.

— Ваш Маккаби защищает и меня. Я доверяю ему, потому что он превосходно знает свое дело. На него можно положиться. Мне хотелось бы обладать в своей области таким же умением. Ваши друзья, революционеры, могли бы…

— Какие революционеры?

— Те, с которыми вы учились в колледже. Которые толкают речи там, где вы сейчас работаете. Они бы похвалили такого, как Томасси.

— Он всего лишь паршивый адвокат.

— Можете вы представить его кланяющимся коричневорубашечникам?[42]

— Нет.

— Кому-либо вообще?

— Нет.

— Я думаю, несколько таких людей многое могли бы изменить в Европе, окажись они там пять десятилетий тому назад. Франсина, вас не занимал вопрос, почему среди молодых защитников гражданских свобод так много евреев?

Неужели действия Томасси — реакция на резню армян? Он не хочет оказаться в чьей-либо власти?

— Вы притихли, — заметил доктор Кох.

— Я думала.

— Как это ни удивительно, но в жизни от этого только польза. Вы думали о Маккаби, которого вы ненавидите?

— Я его не ненавижу.

Моя фраза повисла в воздухе, ожидая приговора. Я предчувствовала, что за этим последует.

— Франсина, вы знаете, что с психоанализом покончено. Мы просто разговариваем.

— Это плохо?

— Нет. Но я не могу брать деньги за поучения. Кушетки больше не будет. А вот если захотите поговорить, пожалуйста, приезжайте. Впрочем, жизнь интереснее разговоров со стариком. Идите с миром.

— И что же мне делать?

— А что, по-вашему, вам делать?

— Мне следует позвонить ему.

— Вот и позвоните.

Ни один телефонный звонок не дался мне с таким трудом.

— Это Франсина.

— Кто?

Он не мог не узнать моего голоса!

— Франсина.

— Однако.

— Как поживаешь?

— Нормально. Как ты?

— Живу.