Другая жизнь и берег дальний - [6]

В то время, как певица поет, певец за кулисами нервно шагает взад и вперед, что-то энергично доказывая самому себе.

В рецензии, которая через несколько дней появляется в русской эмигрантской газете, вечер описан в теплых и задушевных словах.

Кончается рецензия неизменной, ставшей у нас классической, фразой: «Вечер прошел в приятной интимной обстановке».

За кулисами эмигрантского театра

Кулисы русского эмигрантского театра. Актерская уборная. Вера Сарабернарская заканчивает грим. Когда-то она была ослепительной красоты, но сейчас на нее можно смотреть и невооруженным глазом. Сарабернарская эмигрировала в Америку из Франции и говорит с легким французским акцентом, чуть картавя. Французский акцент нисколько не мешает ей играть роли бесприданницы и других героинь Островского. Мы к этому привыкли.

В уборную врывается Нина Рощина-Спотыкович, бывшая примадонна Югославской королевской оперы. Рощина-Спотыкович была примадонной югославской оперы, когда она обладала голосом, а Югославия — королем. Теперь она выступает в ролях кокетливых тещ и беспризорных мальчишек.

Обе женщины тепло обнимаются.

— Душечка!

— Милая!

Сарабернарская возвращается к своему месту у зеркала, продолжает гримироваться. Рощина-Спотыкович усаживается рядом и начинает мазать себе лицо какой-то лоснящейся белесой массой.

— Ты опоздала, — говорит Сарабернарская Рощиной-Спотыкович. — Я уже беспокоиться стала. Думала, а вдруг какое-нибудь несчастье приключилось! Ничего не случилось?

— Нет, — отвечает Рощина-Спотыкович. — Ничего не случилось. Просто не могла выбраться вовремя.

— Слава Богу! — восклицает Сарабернарская трагически надломленным голосом, полным глубочайшего разочарования. — Кто-нибудь от газеты пришел?

— Не заметила. Я, ведь, быстренько сюда прошмыгнула.

— Было бы хорошо, — мечтательно говорит Сарабернарская, — если бы газеты перестали печатать рецензии о спектаклях. А еще лучше было бы, если бы газеты печатали рецензии о спектаклях до их постановок, а не после. Какую пользу приносит рецензия, напечатанная после того, как спектакль уже состоялся? Те, кто был в театре, сами знают, как спектакль прошел. А вторично мы пьесу все равно не поставим.

В уборную входит помощник режиссера, он же суфлер, Незабудкин-Данченко. В раннем детстве он заболел острым дифтеритом, и с тех пор говорит с некоторым трудом. Поэтому-то он и стал суфлером русского театра.

— Готовьтесь. Дают занавес.

— А народу много?

— Первые три ряда, — с увлечением хрипит Незабудкин-Данченко, — переполнены до отказа. Яблоку упасть негде. Спектакль обещает быть очень успешным. Больше четырехсот долларов не потеряем.

— А от газеты кто-нибудь есть?

— Только что пришел.

Сарабернарская и Рощина-Спотыкович громко вздыхают.

— Сволочь!

— Подлец. А кто пришел?

Незабудкин-Данченко отлучается на несколько секунд, затем возвращается.

— Уже четвертый ряд с аншлагом. Скоро дадим занавес. Вы готовы, Вера Максимовна? Нина Сергеевна?

Рощина-Спотыкович всматривается в зеркало и надрывно охает:

— Боже, как я толстею. Неправда ли, я толстею? Верочка, что думаешь?

— Это тебе только кажется, — отвечает Сарабернарская. — Ты ведь худа, как щепка.

— Как очень толстая щепка, — замечает про себя Незабудкин-Данченко.

Вдруг раздается душераздирающий вопль:

— Незабудкин! Данченко! Где вы, черт бы вас побрал!

Незабудкин-Данченко не двигается с места.

— Скажите, Незабудкин, — обращается к нему Сарабернарская, — почему бы вам не написать пьесу?

— Пробовал написать, но ходу не дают мне. Я, ведь, по-английски пишу, — отвечает суфлер. — По-русски всякий писать может. Так я, вот, пишу по-английски. Очень хорошие пьесы. Интересные. На злобу дня. В стиле Островского. Но американцам не нравятся. Да разве американцы что-нибудь понимают?

Незабудкин-Данченко выбегает из уборной, а вслед за ним — Рощина-Спотыкович. Через короткое время Рощина-Спотыкович возвращается в уборную, исполненная ликования.

— Какая сцена! Как я ее провела! Одна, собственными силами! Без посторонней помощи! Никому не дала слова сказать!

— Кстати, — говорит Сарабернарская, — я забыла прочитать сегодня в газете наше объявление. Какую пьесу мы сегодня играем?

— «Женитьбу» Гоголя.

— А не «Свадьбу Кречинского»?

— А, ведь, действительно, «Свадьбу Кречинского». То-то я все время удивлялась, почему нет Яичницы. Ну, ничего, сыграем всмятку.

Наш собственный юбилей

Мы, российские эмигранты, вправе праздновать собственный юбилей.

Нам есть чем гордиться, чем похвастать.

Наши достижения очень велики.

Мы, российские эмигранты, обогатили мировую культуру в гораздо большей мере, чем это сделал Советский Союз.

Мы внесли огромный вклад в науку, технику, искусство и литературу свободного мира. Российская эмиграция во всех этих областях опередила Советский Союз.

На мой взгляд, свободному миру надлежало бы отметить юбилей российской эмиграции, а не юбилей советской системы.

От советского режима у свободного человечества были за все годы существования коммунистического строя одни только неприятности. От российской эмиграции свободному миру была только польза.

Невозможно описать все замечательные достижения российских эмигрантов, отдавших свои знания, свой талант, свой опыт странам, их приютившим. Я могу ненароком пропустить несколько имен выдающихся российских эмигрантов, и это только умалит значение того, что я имею сказать.