Другая женщина - [11]

Я засмеялась, думая, что это он просто мне подыгрывает. Но ведь я уже заметила, как он поджимает губы, как у него напрягаются скулы. Я должна была ощутить, что для него это не шутка.

– О-о, только вот не надо пафоса. – Я хихикнула, глянула на него, чтобы убедиться – сейчас его лицо дрогнет в улыбке. Но оно оставалось все таким же ледяным.

– Ты проявляешь неуважение.

Я подавила смешок:

– Господи, да я просто…

– Ты просто – что? – резко бросил он.

Включив сигнал, он перешел на полосу медленного движения, и я, с трудом переводя дыхание, мысленно прокрутила в голове эти несколько минут нашего общения. Я так и видела, как на ближайшем же съезде он разворачивает машину. А потом высаживает меня на тротуаре возле квартиры, где я живу. И уносится прочь. Как мы так быстро перешли от невинного перешучивания к вот этому? Почему он вдруг встал на дыбы? Как за такое короткое время все могло повернуться так ужасно неправильно?

Он вцепился в руль обеими руками, и костяшки у него побелели. Я положила руку ему на кисть.

– Прости?.. – неуверенно пробормотала я, толком не зная, за что, собственно, извиняюсь.

– Ты хочешь это сделать или нет? – Голос у него смягчился. – Потому что, если ты не готова, можно просто все отменить.

Он так говорил, словно я – какой-то подопытный зверек. Может, так оно и было.

– Прости меня, – сказала я тихо. На самом деле я не хотела, чтобы в моем голосе звучали эти примирительные интонации, но я ничего не могла с собой поделать: если честно, его реакция меня потрясла.

Он переключил радио на «Поцелуй FM», и до конца пути мы больше не разговаривали.

4

– Я всегда давала себе клятвы, что не превращусь в мамашу, которая делает такие вещи, но позвольте мне показать вам хотя бы вот эту.

Адам застонал, глядя, как его мать пролистывает здоровенный фотоальбом, лежащий у нее на коленях. Обложка у альбома была кожаная, темно-бордового цвета.

– И нечего стонать, – укорила она его. – Ты был самый очаровательный ребенок.

Она похлопала по цветастой ткани, обтягивающей диван, и я уселась на него рядом с ней.

– Вот смотрите. – Она показала пальцем. – Это Адам и Джеймс у нас в саду, еще в Рединге. У них разница тринадцать месяцев, но тут их не отличишь друг от друга, правда? Они были такие замечательные дети. Все соседи в один голос твердили, какие у них милые мордашки. И никто никогда не слышал, чтобы они плакали. Они были идеальные.

Я подняла взгляд на Адама. Хмыкнув, он сунул руки в карманы и отошел к книжному шкафу, стоявшему в углу. Наклонив голову набок, он читал надписи на корешках примерно двух десятков альбомов, украшавших собой полки. На каждом переплете был аккуратно отмечен год.

– Прекрасно, когда столько фотографий, – заметила я. – Таких, на которые можно по-настоящему смотреть.

– Как вы правы, милая. Теперь их никто не печатает, ведь так? Снимают их своими новомодными телефонами и, наверное, больше на них не смотрят. И очень жаль. Вот как надо выставлять фотографии. – Она нежно погладила прозрачную пластиковую пленку, которая отделяла ее от изображения четырехлетнего Адама: расплывшись в улыбке, он гордо воздевал вверх какую-то рыбешку. За его спиной улыбался в камеру мужчина.

– Это отец Адама? – робко поинтересовалась я.

Адам уже извинился передо мной за свою вспышку, но я все равно очень волновалась. Я никогда не видела эту сторону его натуры, поэтому теперь невольно задумалась – может, вопрос насчет его отца относится к «неуместным»? Но он не повернулся ко мне. Он стоял не шелохнувшись, чуть ссутулив плечи, словно перед прыжком.

После совсем небольшой паузы его мать ответила:

– Да. – Казалось, она сдерживается, чтобы не зарыдать. – Это мой Джим. Он был такой хороший человек. Настоящий столп нашего общества. Куда бы мы с ним ни пошли, все всегда говорили: «Ага, вот идут Памми и Джим». Мы с ним были идеальной парой.

Грудь у нее начала подниматься от чувств, и она быстро извлекла платок из рукава кардигана.

– Прошу прощения, милая. – Она высморкалась. – Прошло столько лет, но я до сих пор так это переживаю. Очень глупо, я знаю. Но тут уж ничего не поделаешь.

Я сжала ее руку в знак сочувствия:

– Нет-нет, что вы, совсем не глупо. Вам наверняка ужасно тяжело из-за этого. Даже представить себе не могу. И ведь ваш муж был совсем молодой?

– Ладно, ладно, мама, все в порядке, – негромко произнес Адам, подходя и опускаясь перед ней на колени. Она тут же выпустила мою руку и окружила его лицо своими ладонями, поглаживая пальцами его двухнедельную бороду. По щекам у нее текли слезы, и он осторожно вытирал их. – Ничего страшного, мама. Все в порядке.

– Я знаю, я знаю, – проговорила она, выпрямляясь, словно это могло придать ей сил. – Не понимаю, почему на меня до сих пор это находит.

– Я уверена, это совершенно нормально, – заметила я, снимая свою руку с ее колена (с того места, на которое она ее уронила).

Убирая выбившуюся прядь за ухо, я смотрела на Памми, и меня захлестывало чувство вины. Перед этим я три дня, можно сказать, только и делала, что планировала это мероприятие: что я надену, какой я хочу предстать, как я должна себя вести, что мне следует говорить. Жуткий эгоизм. Как бы эта женщина ни следила за собой, ей не спрятать долгих лет страданий и горя, которые в буквальном смысле согнули ее плечи под своей тяжестью. Ее боль никогда не удалось бы замаскировать с помощью этой короткой прически в стиле «перья» с модными полосками седины, распределенными с такой равномерностью, которой можно добиться только в хорошей парикмахерской. Кожа у нее отличалась фарфоровой гладкостью, но вокруг печальных ввалившихся глаз образовались глубокие морщины, я отчетливо видела их, когда она смотрела на меня, кусая нижнюю губу. На ее лице по-прежнему, спустя столько лет, читались потрясение и скорбь: любимый муж ушел из мира вскоре после того, как они с ним стали родителями. Эта пара открывала новую увлекательную главу своей жизни. Но вдруг жена овдовела, и ей пришлось как-то перебиваться с двумя детьми. Теперь мне казались жалкими и банальными заботы о том, как я выгляжу, что мне надеть. И резкие слова Адама больше не представлялись мне чем-то очень уж значимым. Мне открылась куда более обширная картина. И я чувствовала: если я хочу в нее вписаться, мне нужно вести себя разумно и постоянно напоминать себе о том, что важно, а что – нет.