Другая - [3]

Куда ей до Златоуста! В запале даже про ляжку сдобного Никона позабыла. Напоследок глянула на Ивана, прощаясь с сильно увеличенным его лицом навсегда. Смейся, смейся+

Тишина в комнате висела если не гробовая, то близкая к предгробовой. На счастье у отца Никона зазвонил сотовый.

В прихожую, где она, торопясь, надевала сапоги, ее вышел проводить рыжий кот с белой манишкой. Из приоткрытой в гостиную двери доносился свистящий женский шепоток: «Ну и бес–стыдница!» А Юнг православным не пример — сам бес и с бесами знался! Подобострастное бабье сетованье накрывал, как волна, глас Никона:

— Не, еще посидим, но ты поспешай! И вот что: заскочи по дороге в супермаркет, купи десяток яиц, у них тут, понимаешь, дефицит, как в девяностые! Аз, грешный, с самой обедни о глазунье мечтаю, будь ласков!

Мягко падал крупный снег, поглощая шум улицы. Она пошла в сторону от нее, через сквер, нарочно удлиняя себе путь, чтоб побыть еще немного вблизи дома, где осталась фотография, — все снимки с Ваней, сохранившиеся с института, уничтожил муж+ Присела на сломанное дерево (его распилили на части, но еще не успели убрать), и подставила нежным хлопьям лицо. Как тогда, на катке, в сугробе.

«Раз снежинка, два смешинка+ Повезло же тебе, девица: в очках ты можешь смотреть не мигая на снег небесный+»

«Ага, пока не залепит стекла+»

«Дай–ка попробовать! Н-да+ Тебе дан шанс видеть вещи в ином свете, зуб даю!»

«Лучше очки отдай!..»

В тот вечер она еще не знала, что забеременила.

У самого метро ее вдруг осенило: кто–то очень сильно невзлюбивший женщину будто нарочно утвердил в сознании это слово: забеременеть. Сделал упор на бремя. А правильно — зачать. Начать. Зачин, начало — слова одного корня, ей ли, редакторше близорукой, не знать+ Воодушевляющее слово практически вытеснено пугающим.

Испуг мастера спорта («лучше бы доучилась сначала, а уж потом все остальное») излечила банальная ревность. Ванькин план удался на славу, ее потащили в ЗАГС в срочном порядке. Правда, с предупреждением, что спорт всегда будет на первом месте, это святое. Но и многоженец потенциальный чтоб на пушечный выстрел не приближался, не то схлопочет.

Муж ревновал еще и потому, что она назвала сына Ванечкой. Ну, а как же иначе? Пришлось рассказать ему правду про разыгранный как по нотам спектакль, но все равно не поверил. Махнул в сердцах рукой — поступай, как знаешь. Ванечкой так Ванечкой. Будем считать, что в честь прадеда–сибиряка, поскольку дед — Иванович. И уехал палить по своим мишеням — надежда биатлонной юношеской сборной: в таежном хозяйстве, где заправлял делами дед Иванович, соболя били прямо в глаз, и меткость была наследственной. Несколько медалей разного достоинства висели на гвоздиках, вбитых в стенку, но после пошла долгая череда двадцатых мест. Глеб мрачно шутил, что наймется в киллеры. К счастью, биатлон в России, как и церковь, стал в почете у народа, и тренерская работа неплохо оплачивалась.

Перед самыми родами врачи из частной дорогущей клиники убеждали в один голос: кесарево и только кесарево, при вашей близорукости рискуете остаться без глаз! И еще соседка в доверительной беседе описала ей, что это значит — рожать обычным путем: «Это все равно как вставить в задницу сложенный зонтик, раскрыть его там и тащить обратно. Тебе это надо?» Муж, бывший не в настроении из–за травмы колена, то и дело дающей о себе знать, не мог справиться с собственными, не то что с ее страхами: «Я тебе гинеколог, что ли?» И еще он не мог пропустить тренировки в среднегорье, иначе рисковал вылететь из сборной.

И тогда она решила позвонить Ивану, чужому мужу, но все–таки отцу двойняшек к тому времени! Не важно, что он сказал ей тогда, и как. В итоге обошлось без кесарева, и она не ослепла. И рожала в обычном роддоме, бесплатно, куда вместо улетевшего на сборы мужа ее привез Ванька. Чмокнул в ухо напоследок, вдунув ей шепотом в самый мозг: «Все в твоих силах, богиня, дерзай!»

Страх как рукой сняло. Если где и побаливало, то в ухе. И зонтик ей не пригодился. Спроси ее, она бы сравнила роды с качелями: во время очередной схватки проваливалась в сон, а возвращаясь из провала, взмывала в небо. Реальное небо, без всяких метафор, — синий лоскут его натянули за окном.

Ей повезло, что и говорить: она рожала у распахнутого настежь окна, третий этаж, и старая липа, что росла рядом, доставала веткой до подоконника. Вопли и стоны рожениц (в родовой их было не меньше пяти), грубые окрики врачих–акушерок (странно, что сами женщины не щадят себе подобных), крик новорожденных, — все осталось как за невидимой стеной, с той стороны, в каком–то изуродованном, больном мире. А на ее стороне, в мире подсолнечной синевы, росло древо — тоже женщина, высокая, стройная и многорукая, с зелеными бесчисленными ладонями. С ними, целуя, заигрывал ветер — так кстати в жаркий полдень, балуя и ее заодно — обдувал лицо, грудь и живот, разбросанные ноги и руки. И еще он принес запах земли, свежей и жирной, явно не городской (где–то поблизости разбивали клумбу). Ее живот — огромный, как гора, был прямо перед ней, и свет с тенью играли на нем в пятнашки — солнце пробивалось сквозь листву. Или это был не живот, а взаправду мировая гора с округлой вершиной в облаках и тучах?