Дрожь и оцепенение - [18]

Обо мне бы так навсегда и забыли, если бы однажды я не совершила то, что принято называть оплошностью.

В конце концов, я заслужила свою участь. Я доказала начальству, что при всех моих благих намерениях, способна быть настоящим бедствием. Теперь все это поняли и молча решили: «Пусть она больше ни к чему не притрагивается!» И я с блеском справлялась с этой новой задачей.

В один прекрасный день мы услышали гром в горах: это вопил господин Омоти. Гул приближался. Мы смотрели друг на друга, предчувствуя недоброе.

Дверь бухгалтерии поддалась, как ветхая плотина, под давлением массы плоти вице-президента, который ввалился к нам. Он остановился посреди комнаты и крикнул голосом людоеда, требующего свой обед:

— Фубуки-сан!

И мы узнали, кто будет принесён в жертву карфагенскому идолу чревоугодия. За несколько секунд облегчение тех, кто временно избежал расправы, сменилось коллективным трепетом искреннего сопереживания.

Моя начальница тут же встала и напряглась. Она смотрела прямо перед собой, то есть в мою сторону, но, однако, не видя меня. Великолепная в своём затаённом ужасе, она ожидала своей участи.

На мгновение мне показалось, что сейчас Омоти вытащит саблю, спрятанную в складках жира, и снесёт ей голову. Если голова упадёт в мою сторону, я подхвачу её и буду бережно хранить до конца своих дней.

«Да нет, успокоила я себя, это методы других веков. Всё будет как обычно: он отведёт её в кабинет и устроит ей большую головомойку».

Но он поступил гораздо хуже. Был ли это приступ садизма? Или всё произошло, потому что его жертвой была женщина, тем более, очень красивая молодая женщина? Он не отвёл её в кабинет, чтобы задать трёпку, расправа произошла на месте на виду у сорока служащих бухгалтерии.

Нет ничего более унизительного для любого человека, тем более для японца, а ещё того более для гордой и возвышенной мадемуазель Мори, чем подобный публичный разнос. Монстр хотел, чтобы она потеряла лицо, это было ясно.

Он медленно приблизился к ней, как бы для того, чтобы заранее насладиться своей разрушительной властью. У Фубуки не дрогнула ни одна ресница. Она была прекрасна, как никогда. Потом одутловатые губы Омоти задрожали, и из них залпом стали извергаться вопли, которым не было конца.

Жители Токио говорят со сверхзвуковой скоростью, особенно когда ругаются. Вице-президент не только жил в столице, он был ещё толстяком холерического темперамента, что загромождало его голос отбросами жирной ярости: вследствие всего этого я почти ничего не поняла из бесконечного словесного вихря, налетевшего на Фубуки.

Но даже не знай я японского, я могла бы понять, что происходит: в трёх метрах от меня измывались над человеческим существом. Зрелище было отвратительное. Я бы дорого дала, чтобы остановить его, но он вопил без передышки, и рычанию, исходившему из его чрева, не было конца.

Какое преступление совершила Фубуки, чтобы заслужить такое наказание? Я никогда этого не узнала. Но я знала свою коллегу: её компетенция, её пыл в работе и профессиональная ответственность были исключительны. Каковы бы ни были её прегрешения, без сомнения, их можно было простить. И даже если они были непростительны, можно было проявить снисхождение к этой выдающейся женщине.

Наивно было задавать вопрос, в чём провинилась моя начальница. Скорее всего, ей не в чём было себя упрекнуть. Господин Омоти был её шефом и имел право, если ему хотелось, найти незначительный предлог, чтобы удовлетворить свой аппетит садиста за счёт этой девушки с внешностью манекенщицы. Ему не в чём было оправдываться.

Внезапно, у меня промелькнула мысль, что я наблюдала эпизод из сексуальной жизни вице-президента, который вполне заслуживал называться эпизодом: с такими необъятными физическими данными, как у него, был ли он ещё способен спать с женщиной? Зато за счёт своих внушительных размеров он вполне мог драть глотку и криками заставлял содрогаться хрупкий силуэт красавицы. Сейчас он просто-напросто насиловал мадемуазель Мори, и если он предавался своим низменным инстинктам в присутствии сорока человек, то только затем, чтобы добавить к своему оргазму наслаждение эксгибициониста.

Я была права, потому, что увидела, как гнётся тело Фубуки. А ведь она была несгибаемой натурой, монументом гордыни, и если теперь её тело дрогнуло, значит, она подверглась сексуальному насилию. Её ноги, словно ноги измученной любовницы, не удержали её, и она рухнула на стул.

Если бы мне пришлось быть синхронным переводчиком господина Омоти, вот, как я бы перевела:

— Да, я вешу сто пятьдесят килограмм, а ты пятьдесят, вдвоём мы весим два центнера, и это меня возбуждает. Мой жир стесняет мои движения, и мне тяжело было бы довести тебя до оргазма, но благодаря моей массе, я могу опрокинуть тебя, раздавить, и мне это нравится, особенно в присутствии этих кретинов, которые на нас смотрят. Я обожаю смотреть, как страдает твоё самолюбие, мне нравится, что ты не можешь защищаться, такое насилие мне по душе.

Не я одна понимала, что происходит. Окружающие меня коллеги были глубоко уязвлены. Они как могли отводили взгляд и скрывали свой стыд за папками с досье или экранами компьютеров.