Древолюция - [4]

Многие в редакции считали Александра Поборцева шутом, не принимая манеру ерничать и дерзить начальству, не уважать «авторитеты». Алекс только усмехался. Он считал, что шуты умнее королей.

Говорили, он мог сделать карьеру артиста, мастерство перевоплощений у него в крови. Так и было, и Поборцев, не стесняясь, пользовался данным свыше талантом. Он любил шутить и разыгрывать, впрочем, никогда по злому, но и невзирая на чины. Это стоило многих полезных знакомств, пару раз ему пытались начистить физиономию, но Алекс не огорчался. Исследования человеческих душ были заразительным занятием, а если человек не понимал юмора, Поборцев без сожаления расставался с ним навсегда. Александр был неплохим психологом, за короткое время умел определить наиболее чувствительные стороны собеседника и использовал это с максимальным эффектом. И все же старался не бить человека по больному месту и, в отличие от многих коллег, никогда не обсуждал чью‑либо интимную жизнь, сексуальную ориентацию или сверхдоходы. Его интересовали исключительно личные качества человека, его честность, правдивость, умение держать слово. В оценках этого он был беспощаден.

Когда Алекс отказался от предложения из Москвы, разговоров о «неадекватности» стало на порядок больше. Многие сослуживцы не понимали, что иногда в работе привлекает сама работа, а не деньги и слава. А работу Поборцев любил. Товарищам же сказал, что лучше будет первым на деревне, чем последним… Так им будет понятней.

— Зачем тебе все это? — спросил тогда замредактора, неплохой, в общем, мужик. Он симпатизировал Поборцеву, но не понимал его выходок. — Что ты хочешь доказать? Что мир — дерьмо? Так это и так все знают! Правдоруб. Кому нужна твоя голая правда? Кого ты хочешь удивить? А если невтерпеж, пиши между строк, так все сейчас делают.

Поборцев понимал: в чем‑то замред прав. Но не любил быть «как все». И еще внутри сидел неугомонный чертик, толкавший на всяческие авантюры. «Имидж ничто, правда — все!» — придуманный Алек–сом слоган висел на рабочем месте и вдохновлял на подвиги. Алекс никогда не подписывал статьи псевдонимами — этого тоже не понимали. Но Поборцев сам не понимал таких людей. Если материал честный, то незачем скрываться, говорил он. Скрывать фамилию может напуганный жизнью обыватель, а журналист не имеет права.

Когда статья Алекса про местный Дымовский целлюлозный комбинат, сливавший в близлежащую реку Гочу неочищенные стоки, прогремела в области, популярнее человека в Дымове, пожалуй, не было. Но Поборцев не стремился к популярности, наоборот, в журналистских расследованиях она только вредила. Он радовался, что в Дымове в лицо его не знали, ведь он только вырос здесь и, едва повзрослев, уехал в Екатеринбург учиться, да там и остался…

За стеклом промелькнула белая табличка с синей надписью «Дымов», и Поборцев сбавил скорость. Дымов, заложенный то ли самим Ермаком, то ли одним из его атаманов, был небольшим городком. Типичная русская провинция, разительно отличавшаяся от Екатеринбурга, не говоря уже о Москве. Приезжих тут разглядывали с любопытством, а не с презрением или подозрительностью, как в столице. Тюнингованная ярко–красная машина вызывала у прохожих неподдельный интерес. Алекс заметил, что люди оборачивались вослед. У въезда в город разместилась заметная желтая заправка. Когда он был здесь в последний раз, ее не было. Растет городок, расширяется. Это хорошо, подумал он, наверно, хорошо. Проехав через город насквозь, больше ничего нового Поборцев не заметил, и тоже был этим доволен.

Вот и знакомый с детства дом. Дядя, наверное, уже ждет.

* * *

— И–у-в–ж! — перепиленная доска грохнулась на горку опилок, и двое подсобников шустро отнесли ее в сторону, аккуратно уложив в штабель.

— Закончите штабель — и перекур! — объявил Вожаков. В первый раз оказавшись на лесопилке, он не мог спокойно слушать этот визгливый, въедавшийся под кожу звук дисковой пилы. Поначалу затычки в уши вставлял, стойко перенося насмешки. Ничего, зато не оглохну к пенсии, как Гужин, думал он.

Вязниковская лесопилка была, пожалуй, одним из основных производств в Дымовском районе, не считая молокозавода да целлюлозо–бумажного комбината и, наверно, каждый второй вязниковец работал на этих предприятиях. Выбор небогатый, да что сделаешь? Здесь вам не Москва.

— А может, наоборот: сначала перекур, а потом… — заикнулся один из подсобников, молодой парень, дальний родственник Гужина. Николай ничего не ответил. Он знал, что это шутка, молодым надо покуражиться, показать старикам, какие они лихие, как разговаривают с начальством.

Он сам был таким. До армии. Все‑таки армия мозги вправляет. А если нет — то их и не было. После армии Николай поехал в соседний город и поступил в лесной техникум. Учиться было нелегко, мать, как могла, помогала, билась, присылая с оказией посылки с деревенскими солениями. Николай и сам не упускал возможности заработать: и охранником был, и вагоны приходилось разгружать. Вопреки прогнозам стариков, он не уехал в Нижний Тагил, Екатеринбург, Питер или Москву, а вернулся и устроился на лесопильный завод. Устроился еще при старом директоре, но новый хозяин, изрядно перетряхнувший контингент и безжалостно уволивший алкоголиков и воров, присмотрелся к серьезному парню с образованием и вскоре назначил бригадиром.