Древо света - [86]

Провалишься — узнаешь! Ее теперь ничем не завалить! Хоть бы удержать коня, чтобы не вздыбился над пропастью, пока ты неживой ногой нашариваешь стремя да еще должен помнить о подпруге. При чем здесь я? Я же не рыл ямы… Елена! Олененок мой, спаси! Выплывает лицо Елены, даже не все лицо — губы, поблескивающие лоскутки красного целлофана. Не дрогнув, отвергают они мольбу о помощи. Не могу, муженек, жду, когда скажешь мне те три слова, которых так от тебя и не услышала… От такой надо бежать как можно дальше! Наконец ему удается нащупать стремя. Скорее, скорее отсюда! Конь еще не двинулся, а уже вздыбился, в пене, извернулся, хлестнул тебя гривой, ожег паром из ноздрей, метит ухватить зубами твою руку, натягивающую повод… Чужой, злобный — не умный Жайбас! И как только удается Лауринасу совладать с ним? Но ведь нет здесь никакого Лауринаса, сам я Лауринас, с ужасом осознает вдруг Статкус, даже щеточку усов над губой чувствует и то, как стекают по ней капли пота. Что же будет, если прикажут мне сажать деревья? Я в жизни ни единого деревца не посадил… С трудом удерживается на лоснящейся лошадиной спине, когда перемахивают они бездну, словно в бане, нагой на скользком полке, а конь несет неведомо куда, может, туда, где придется сажать деревья, и некому остановить бешеный галоп, разве что Петронеле уймет мужчин, чтобы не пугали жеребца. Хочет крикнуть ей, позвать, но вспоминает, что она тяжело заболела. Приходится скакать и ждать, когда подпруга сползет с гладкого конского живота, как кожура с созревшего каштана. Вдруг впереди, в клубящейся мгле, возникает еще чье-то лицо. Затуманенное, неясное, но и самой неясностью обнадеживающее. Неужели бешеный галоп перейдет в шаг? Неужели впереди спасение? Кричи, зови! Но как позовешь, если не знаешь имени? Истаивают, будто синька в воде, зыбкие черты, никак не вспомнить, кто же он, этот возможный спаситель, как и тот незнакомый знакомец на улице…

Проснулся Статкус с открытым для крика ртом. Почему-то не удивило ни то, что приснился конь, которого он сроду не видал, ни то, что считали его Лауринасом, а он и не возражал. Одно обидно, не разобрал, кто спаситель… Кто может протянуть руку помощи в череде дней? От кого он, Статкус, не отрекся, кого не предал, не обидел? Страшно гадать, чтобы не исчезла пугливая надежда, словно только растаявшие тени сна… Рядом простонала Елена, вспомнились приснившиеся безжалостные губы. Неужели снова обидел ее? Прижался к ней, теплой, может, тоже досматривающей свой сон. Нет, мне не в чем ее упрекнуть, она могла бы помочь, подумал, как давно, а то и никогда прежде, не думал… Оделся, не дожидаясь, пока разбудят. На дворе голова скорее проветрится от остатков сна…

Чир-чир-чир — доносилась простенькая, хватающая за душу песенка, и снова — чир-чир-чир — после небольшой паузы, в течение которой певец убедился, что лето, налитое зрелостью, еще не минуло, что всем хватает тепла и корма, что чувство полноты жизни как раз лучше всего и выражают его несложные рулады. Так щеглы будут петь и тогда, когда купят усадьбу чужаки… Хорошо быть птахой!

— Что? Где щеглы?

Слышащий в природе каждый шорох, Балюлис на этот раз щеглиной песенки не услыхал. Топтался возле конуры. Возле давным-давно гниющей под дождями и снегами собачьей конуры.

— Взял бы и стрельнул! Нет, ты слышал? Это когда же я в кого стрелял?

А ведь, кажется, забыл обиду, когда слегла Петронеле. Что бы означало это его недовольство? Надоело около ее оконца слоняться? Освоился с болезнью? На день-другой хватило влаги для глаз, и вот снова поглядывают сухо, сердито. Ох, нет! По неуверенным движениям старика догадывался Статкус: ищет Лауринас какую-нибудь зацепочку, чтобы не застыть от одиночества и бессилия, когда навалилось и все растет такое несчастье.

Жесть крыши проржавела, днище прогнило, а тут в нос еще бьет тошнотворный запах, едва стронул будку с места. Это, когда крысы расплодились, заправил Лауринас ядом свиные шкварки, угостил — уползли подыхать. Одна, видимо, под собачьей конурой конец нашла.

— Ух, подлые, стаями бегали, пока не погнал прочь. Хорошо, хоть Петронеле не чует. Ненавидит крыс, но пуще того яд. Отравителем честит, едва вспомнит, как матушка ее покойная… Так что я для нее бродяга и отравитель, — снова растравляет обиду. — Слышь, взял бы и стрельнул. Это когда же я в кого стрелял?

Балюлис подцепляет лопатой дохлую крысу и тащит в дальний угол усадьбы. Там, у большого камня, закапывают падаль, битое стекло, жестянки из-под краски, рваный пластик.

— Человека застрелить? Вон Волка у меня ухлопали, так я его как человека жалел. Из сердца вырвали, — дотронулся до груди черенком лопаты, отрыв уже глубокую ямку. В тот раз, закопав Волка, валил и валилсверху землю, пока не поднялся могильный холмик, не убитого пса придавивший — его собственный, непримиримый к приближающейся старости и злой чужой воле характер.

«Побойся бога, Лауринас. Как человеку, могилу насыпал. Сравняй, чтоб и следа не осталось», — сказала тогда Петронеле, тихо сказала, с юношеских лет вовсю голосить привыкшая. Тесть все посмеивался: пчелы, мол, воску в уши ей натаскали.