Древо света - [54]

— Мама, ну пожалуйста!..

— На, соси грушу и не порти мне нервы! — Мать сунула грушу дочери и направилась к зятю.

— Когда мне стоять у мольберта? Я ведь должен ваших собак выгуливать! — неожиданно огрызнулся длинноволосый. На тещу он не смотрел — на стволы деревьев, на сияющий в свете солнца клен.

— Браво! — захлопала та в ладоши. — Браво! Вот вам и молчальник. Вчера, кажется, ни слова по-литовски не знал, а тут — выгуливать, да еще как точно выговаривает! Твой муженек лучше нас знает, кто он такой.

— Давай будем уважать творческую личность, мама, и тогда, когда мы ее не понимаем.

— Слова, красивые слова! — пропели серебряные трубы, очаровавшие Балюлиса еще на базаре. — Прошу спустить собачек, не слушает. Посылаю выгуливать, гублю талант… Разве можно не любить таких собачек? Как вы думаете? Можно?

Последние слова были адресованы Балюлису.

— Я-то? Мне хорошо, мне годится, — ответил он, правда, не очень твердо, внезапно ощутив отсутствие Петронеле, по крайней мере, ее ворчания. Оно, конечно, собака — во как! — нужна, однако теперь боязно самолично решать, будто не только собаку, а всю семейку взвалить на себя собирается…

— Вот и хозяин просит, чтобы дал ты им побегать, — по-своему поняла ответ Балюлиса гостья.

— Конечно, если вы, мама, требуете, Иоганнес отпустит. Но за возможные последствия… — Дочка подскочила к муженьку, то ли усмиряющему собак, то ли ими самими усмиренному, и что-то шепнула ему на ухо. Он уж и сам хотел спустить взбудораженную запахами усадьбы свору, но тут увидел старуху. Туловище и ноги оставались в кухоньке, а голова — в дверном проеме. Пока она молчала, но губы дрожали, казалось, вот-вот сорвутся с лица.

Отшатнулась назад, дверь — хлоп! — закрылась, донеслось громыхание кастрюль и горшков.

— Что это с ней? — Дама смахнула с волос листик.

— Да не обращайте внимания, дорогие гости, — принялся успокаивать Балюлис. — Слышит плохо и от посторонних отвыкла. Всю жизнь в усадьбе проторчала, шагу отсюда не ступила. Заболит зуб, так она в поликлинику, что другие в Америку, собирается.

— И это в эпоху коммуникаций и информации? Счастливые люди! — вздохнула гостья, но ее вислые губы словно бы совсем другое выговаривали: господи, какие же еще дикари водятся!

— Счастливые? — Иоганнес не стал ждать, пока жена угадает и переведет его мысли. — Боюсь, недолго осталось им наслаждаться счастьем и покоем! Похоже, что мы скоро отравим их тишину, вырубим их деревья и кусты. Мы начнем, другие завершат! Мы ведь должны разрушить все, что хорошо, что красиво…

— Кончили свою декламацию, молодой человек? Тогда поехали! — Теща заторопилась к машине.

— А собачка, сударыня? Вы же обещали мне братца Негуса! — затрусил следом Балюлис.

— Имеете в виду Уэльса? Но ведь он требует ухода, любви. А ваша супруга…

— Петроне-то? Так ведь здесь моя власть! Как скажу, так и будет. И ухаживать станем, и любить…

— Продайте человеку, мама. Разве мало вам собак? Вон в Вильнюсе еще два спаниеля ждут! — вмешалась молодая.

— Советуешь продать? Ты, которая и пальцем для них не шевельнешь?

— Подумайте, мама, какое облегчение бедняге Иоганнесу. Глядишь, успеет свою картину закончить, на выставку пошлет. Прославится. Получит деньги, которых нам вечно не хватает! — Глаза у дочери заблестели, голос освободился от привычной шелухи плаксивой жалости и апатии.

— Так, понимаю! Хотите поскорее отделаться от моих собачек, от меня самой! — Грудь достойной матроны заколыхалась, пальцы нашарили в сумочке носовой платочек и поднесли к уголку глаза. — И это в благодарность за заботу? За бесконечную мою преданность? Разве не так, Иоганнес? Разве не так, Виктория? А то, как попугай, повторяешь за муженьком всякий вздор!

— Помолчите! Очень вас прошу, помолчите! — Иоганнес топтался на месте, то отпуская, то притягивая к себе поводки, чтобы собаки не очень тянули. — Пустыми, банальными словами мы нарушаем этот священный покой, тишину крон и стволов, корней и листвы… Вы только гляньте, как тяжело трудится эта яблоня — вся в наростах, в цементных заплатах… Или вон, рядом, — молоденькая роженица, пока всего пять яблочек растит… А тут к солнцу тянется величественный клен… Тянется к свету? Нет! Он сам свет! Сколько же ему, этому великану, лет, не скажете ли, хозяин?

— Я тут каждое деревцо в землю воткнул, как про детей, про них знаю: и когда сажал, и когда глину в ямы с лугов таскал — не натрусишь, чего им надобно, не будут плодоносить, хоть ты что! Клен, правда, батюшка Петронеле еще до меня сажал. Один клеи, и все. Старых правил человек был: сало уважал, а плодовые-то деревья не очень. А клен любил… Сколько ему лет? Много, ой, много! — заторопился Балюлис на помощь Иоганнесу, растроганный его умением говорить с деревьями. Такого бабы сиськами забодают, подумал сочувственно, вспомнив собственные молодые годы.

— Вот бы мне какое-нибудь из этих зеленых чудес написать! Хотя бы это! — Фоксы дергали, ворчали, Иоганнес покачивался, не спуская глаз с клена. — Написать, как струится по нему вверх жизнь, светом своим встречая свет! Как звенит сияющая тишина и сам воздух от этого сияния становится прозрачным. Мы вот только яблоки ценим, груши, они нам вкусны, как свиньям. А ведь мы люди, в каждом из нас искра Прометея…