Древняя религия - [7]

Франк оглянулся на официанта и увидел, что тот тоже преобразился. Теперь он всем своим видом показывал, что знает — фокус удался, и хотя он не желает и не собирается приобщаться к общему веселью, все же вполне осознает — насколько это возможно при его уровне интеллекта — уровень явленного мастерства. Официант дождался, когда смех и несколько ироничные аплодисменты пойдут на убыль, и, будто актер, старательно удерживающий улыбку на губах, вышел на передний план со своим подносом, предлагая напитки.

Вечер шел своим чередом.

Моррис и Франк сидели на веранде, у самых перил.

«Еще не холодно, — подумал Франк. — Но вот-вот похолодает».

Над озером висел туман. В гостинице за их спиной приглушили огни. С гостиничной кухни какое-то время доносился звон посуды, там заканчивали уборку. Потом наступила тишина.

Ветер пронесся по веранде — и затих.

— М-да… — сказал Моррис и причмокнул губами. Помолчал и повторил концовку анекдота: — Знаешь, судья, доведись тебе разок побыть негром в субботний вечер, ты больше никогда не захочешь стать снова белым.

НОЧЬЮ В САДУ

Он верил в это, как веруют в Бога.

Ведь, по сути, это был всего лишь участок земли. Порождение фантазии, раз уж на то пошло. Она раскинулась на листе бумаги — отсюда и дотуда, — и он сказал: «Что может быть очевиднее? Она должна принадлежать тому, кто видит ее единство, видит, что она располагается между двумя океанами. Человек, который это видит, должен ею владеть. И человек этот — я».

Что означало — владеть? Обладать или самому принадлежать стране?

Он часто думал о своем доме. С удовольствием погружался в философские размышления о природе обладания и думал: «Это богатство. Состояние. И если я не боюсь ставить под вопрос свои права в собственном доме, значит, я достоин некоторого признания, а если не сам я, то это действие, это проявление мужества. Как далеко я могу позволить себе зайти? Не знаю. Но разве многие осмелились бы вообще поставить этот вопрос?»

Франк покачался в своем любимом кресле, стоявшем на отгороженной от дороги веранде. Он смотрел на лужайку, где Рути рвала то ли цветы, то ли какую-то траву. Однажды он в шутку сказал ей: «Эту девушку просто невозможно вытащить из сада», — на что она ответила: «Так пусть себе идет куда хочет». А он сказал: «Она же домашняя прислуга, какого черта она возится в саду, увиливая от работы?» — и оба были счастливы, обмениваясь безобидными репликами по поводу простительной слабости одного из членов семьи.

Чтобы столкнуться с проблемами хозяина, надо, прежде всего, стать хозяином.

Франку было хорошо. Ему нравилось вдыхать дым собственной сигары и смотреть, как ветер уносит его сквозь решетчатую ограду веранды. «Славные сигары, — думал он. — Такую докуришь — и все. Как будто никто и не курил».

Отличного качества гавайские сигары. А почему нет? Разве он их не заслужил?

«И да, и нет», — думал он.

Да, существуют бедные. Да, существуют больные и угнетенные. И, да, он заработал на этот дом и продолжал работать по двенадцать часов в сутки, да еще в условиях падающего рынка. И кто поручится, что — Боже упаси — фабрика не разорится, не сгорит, не…

«В этом вся суть, — размышлял он. — Нет уверенности. Никакой. Мы придумываем себе понятия о морали и справедливости и облачаемся в них, чтобы прикрыть стыд. Стыд за собственную незначительность. Все зависит от случая. Все».

Он смотрел на женщину в саду.

«Трава чистая, — думал он. — И сухая, юбку не запачкает. Боже правый — вы только взгляните на эту огромную черную задницу».

Он прочистил горло и поерзал в кресле-качалке. Потом стряхнул пепел в высокую напольную пепельницу.

«Тут нельзя суетиться, нельзя слишком часто стряхивать пепел с сигары, потому что пепел остужает дым… если, конечно, это хорошая сигара, — думал он. — С другой стороны, зачем устраивать из этого фетиш?»

«…как делают некоторые», — потянулась параллельная нить размышлений. Это высказывалась другая часть его личности, потише и помельче первой. Он пожурил ее, мягко, но уверенно. Разве не к ней он, собственно, и обращался? Разве не к тому вел? Ведь мог бы просто ответить: «Да, черт возьми, ты прав, все это вычурность и фетишизм». Мог бы, и тогда невидимый собеседник поторопился бы сделать вывод: «Да. Да. Так мы поступаем сами, и так составляем себе мнение. О других людях, которые так поступают». Но он не стал отвечать себе подобным образом. Он возразил этому голосу: «Знаешь, я уверен, что каждый поступает так, как ему удобно». И тогда третий голос, что-то вроде арбитра, добавил: «Если они заплатили за сигару, кому вообще есть дело, как они ее курят?»

Но пользуясь привилегией председателя этой внутренней конференции, он и этот голос попросил помолчать, дружелюбно, но чуточку пренебрежительно ему кивнув. «Я знаю, что ты не станешь кривить душой, чтобы снискать мое расположение, и в некоторой степени даже разделяю твою позицию. Но читать нотации и делать замечания участникам дискуссии все-таки буду я. — Он улыбнулся голосу, словно говоря: — Ну нам-то с тобой эти замечания вообще не нужны. — Помолчал. — Да и не стану я, — подумал он, — порицать то, предыдущее высказывание. Оно ведь не мое, не мне его и осуждать. Разве что, при необходимости, немного „поправить“, да и то по-доброму, дружелюбно».