Древняя религия - [33]

И тогда они узнают, что в его признании заключен секрет, в известной степени таинственнее и глубже, чем Простой Секрет его Души, в чем бы тот ни заключался.

Он боролся с этим.

Хотя им двигало желание очистить себя от позора, хотя он искренне пытался в каждой фразе, в каждом слове говорить правду, он знал, что лжет. На каждом слове, думал он, лежит печать желания защитить, смягчить, отвлечь. («Отвлечь кого?» — думал он, но продолжал писать.)

В любом случае, пытаясь отвести от себя подозрения, защититься, он писал о своей гордыне, о своем высокомерии и непорядочности в отношениях с людьми. Он писал о том, как бесцеремонно обращался с женой… Он писал, и писал, и все время думал: «Я мог бы описывать эти прегрешения бесконечно. Ибо я знаю, во-первых, что они действительно есть, а во-вторых, что их невозможно сосчитать. Мои грехи бесчисленны. Но я не жесток». И что думал, то и писал: «…плохо обращался с окружающими. Я медлителен и ленив. Но я не жесток».

Его письменная исповедь продолжалась.

И пока писал, задумался: справедливо ли он обвинил себя в лености?

Ведь он точно знал, что трудолюбив. Конечно, не как рабочие на фабрике, нет. Но — трудолюбив. Предан работе. Своей работе по административной части.

И не жесток.

Здесь он снова засомневался, но не так, как по поводу своих притязаний на усердие. Он знал: отрицая свою жестокость, он рассчитывал, что в будущем кто-то или что-то, некая сила, прочтет это, причем она проявит к нему интерес исключительно по той причине — и это следовало признать, — что его обвинили в убийстве той девушки.

И тогда они, люди из будущего, могут воспринять его добровольную исповедь как признак вины и сосредоточить внимание на том, что он сам со стыдом полагал своими «изъянами».

Нет, нет, кажущаяся искренность его исповеди была, в сущности, гордыней, и он это прекрасно понимал.

Он действительно мог быть повинен именно в тех грехах, которые описывал в исповеди и от которых, самим фактом их признания, надеялся очиститься.

Но не жестокость. Этого греха на нем нет.

И пока писал эти слова, он почувствовал, что перешел в новое состояние. «Я не жесток», — написал он и ощутил, как в один момент все перевернулось. В самой глубине души он чувствовал, что действительно никогда не был жестоким. Он видел жестокость, знал, как она проявляется, и не находил ее в своем сердце. Однако когда он писал «я не жесток» в своей исповеди, то почувствовал, как все перевернулось, и родилась новая мысль: да, но на письме все поменялось, и мое утверждение должно скрывать некую внутреннюю жестокость, о которой не ведает мое сознание.

Он посмотрел на исписанную страницу.

Увидел, что «i» в слове «insight», «озарение», плавно переходит в «n» и что точки над «i» он не поставил.

Хотя из контекста было понятно, что он имел в виду, да и слово легко угадывалось, он взял ручку и бережно поставил точку над «i».

«Кто узнает, — подумал он, — что точка была поставлена не тогда, когда писалось слово, а позже?»

Подняв ручку от бумаги, он подивился, насколько гармонично смотрятся вместе буква и точка.

Даже он, «обладая знанием „факта“», как он это сформулировал, не видел, где в цвете или форме кроется тот факт, что точка и буква были написаны в разное время.

«Но когда-нибудь, — думал он, — появится научный метод. — Он вздохнул. — Хотя что даст применение такого метода в данном случае? Чего они добьются этим?»

Он сидел на койке, спустив ноги на пол. Блокнот с исповедью лежал у него на коленях.

«С чего им придет в голову изучать мою исповедь, — подумал он. И еще: — Я унесу эту тайну с собой в могилу».

НАКАЗАНИЕ

— Часто можно услышать, — сказал раввин, — что благословенны те, кто благословляет нас, и прокляты те, кто проклинает нас. Я считаю, что наша история доказала правдивость этого высказывания.

«Если Бог существует, — думал Франк, — значит, то, что со мной произошло, не может быть случайностью. А если здесь есть закономерность и смысл, значит, я смогу восстановить ту причинно-следственную цепочку, которая связывает мои действия и мои несчастья».

Только здесь, подумалось ему, он совершал ошибку эгоцентричной теологии. Разве цели Господа не могут или не должны отличаться от его собственных? «Разве не должны? — подумал он. И продолжал размышлять: — Приписывая какой-либо смысл своим страданиям, пусть даже смысл, который сам не могу постичь, разве я тем самым не предполагаю в очередной раз, что я со своими несчастьями важен для Бога? Тогда, возможно, я действительно важен Богу, чего не скажешь о моем счастье. Или, скажем, для Бога мое счастье не имеет значения, а вот мое благосостояние — да, имеет. И Он, кем бы Он ни был, в Своем могуществе ставит второе выше первого? Как хороший отец — или, раз уж на то пошло, как плохой отец…»

— Один человек, — говорил раввин, — бедняк, нашел на дороге хорошую лошадь. «Как тебе везет», — сказали ему друзья. «Ну, этого никто не знает», — ответил бедняк. Потом его сын взял лошадь покататься, она его сбросила, и он охромел. «Как же тебе не везет», — сказали друзья. «Ну, этого никто не знает», — ответил бедняк. На следующий день в деревню за еврейскими парнями пришли вербовщики. Те, которых забирали в царскую армию, должны были служить двадцать пять лет. Но сын бедняка был хром, и его не забрали. «Как тебе везет», — сказали друзья. «Ну, этого никто…»