Дракула Энди Уорхола - [24]

В особенный восторг Энди приводили взаимоотношения Нико с зеркалами и пленкой. Она была одной из тех вампиров, которые не имеют отражения, – как ни старался Энди превратитъ ее в сплошное отражение при полном отсутствии личности. Например, он заставлял ее петь «I'll Be Your Mirror»[12]. В «Хай-Эшбери» («High Ashbury»), самом странном фрагменте «****/Двадцатичетырехчасового фильма» («****/Twenty-Four-Hour Movie», 1966), Ондайн и Ультра Вайолет помещены по сторонам пустого места и ведут беседу, казалось бы, с бестелесным голосом. Однако во время съемки заметны некоторые признаки физического присутствия Нико: перемещение подушек, сигарета, мелькнувшая, как стрекоза, струйка дыма, очертившая контур пищевода. Но вампирши там попросту нет. Возможно, именно в этом все дело. Энди снимал стены, оклеенные серебристой фольгой, и пустые стулья, выдавая их за фотографии Нико. Для обложки одного альбома он даже сделал шелкографию с изображением пустого гроба.

Когда Энди обрел свою вампирическую музу, ему нужно было что-то с ней делать, и он пристроил ее к «Velvet Underground» – группе, которая вряд ли была так уж заинтересована в солистке, пьющей человеческую кровь, – в рамках «Exploding Plastic Inevitable», клубных вечеров, которые он устраивал в 1966 году в клубе «Dom» на улице Сейнт-Маркс-плейс. Все вокруг были облачены в черную кожу, и Энди нарядил Нико в одежды фарфоровой белизны, направляя на нее прожектор, создававший вокруг ее фигуры ангельское сияние – особенно в те минуты, когда она не пела. Лу Рид купил себе распятие и стал думать, как ему выкрутиться. Вполне возможно, что успех «EPI» был в значительной степени обеспечен теми многими ньюйоркцами, что заинтересовались Нико: в 1966 году большинство американцев не имели опыта пребывания в одном помещении с вампиром – с настоящим вампиром. Энди это прекрасно понимал и сделал все, чтобы вне зависимости от того, насколько затемнена большая часть клуба, Нико было видно всегда – красноокое видение, не переводя дыхание бормочущее слова песни «Femme Fatale». В песне этой содержатся и обещание, и угроза: «Think of her at nights, feel the way she bites…»[13]

Пока «Velvet» выступали, Уорхол прятался меж стропил, как Призрак Оперы, настраивая лампы и прожектора, регулируя звук. Подобно Улиссу, он залил себе уши воском, чтобы пройти сквозь мрак ночи. За спиной у группы он снимал свои фильмы. Порою, когда его настоящая вампирша чересчур зазнавалась и выставляла себя напоказ, он запускал фильм «Лоск», проецируя при этом изображение Эди на Нико – точно так же, как он проецировал себя на них обеих.

Никто не спорит: между 1966 и 1968 годами Энди был настоящим монстром.

Конклин. Там же

Джонни стал одним из немногих допущенных в дом Энди, на его – придворные приемы. В середине лета дожидаться заката и только потом выбираться на улицу смысла не имело, поэтому Джонни приказывал, чтобы из Брэмфорда на шестьдесят шестую Ист-стрит, которая была неподалеку, его отвозили в узком лимузине со стеклами «Polaroid», а затем, защищаясь от солнца зонтиком, спешил к двери с № 57.

С исчезновением Черчвард в гладком течение социальной жизни Энди произошел сбой, и он искал себе новую Девушку Года. Джонни побаивался, как бы его не заставили взять на себя уж слишком большую часть прежних обязанностей Покаянной Пенни. У него и так ни на что не хватало времени, особенно после того, как эта полоумная Белла Абцуг обрушила шквал обвинений на полицейское управление Нью-Йорка, и они, словно взбесившись, принялись кричать о «проблеме драка». Бизнес Джонни пока еще не был признан незаконным, но у его дилеров каждую ночь бывали неприятности, и откаты «семьям» и полицейским накручивались каждую неделю; из-за этого ему пришлось поднять цену за дозу, и в результате дампирам приходилось еще чаще заниматься проституцией и всячески сбиваться с ног, чтобы наскрести требуемую сумму. Газеты постоянно сообщали о новых убийствах, совершенных способом, типичным для вампиров, – и при этом настоящих вампиров никто даже не подозревал.

Пронизывающий два этажа холл дома № 57 был украшен царственными бюстами – Наполеона, Цезаря, Дракулы – и стеллажами, набитыми всевозможными скульптурами и живописными полотнами. Повсюду были произведения искусства – собранные, но не каталогизированные, некоторые даже не вынуты из упаковки.

Джонни уселся в обтянутый тканью шезлонг и принялся листать мужской порнографический журнал, верхний в целой кипе периодических изданий, репертуар которой варьировался от «The New York Review of Books»[14] до «The Fantastic Four».[15] Откуда-то сверху послышались шаги Энди, и Джонни взглянул на верхнюю площадку лестницы. Энди соизволил выйти: лицо, похожее на череп, – маска, изрытая впадинами, – венчало красный бархатный халат до пят, который волочился по лестнице за ним вслед, как шлейф у какой-нибудь Скарлетт О'Хара.

Во время этой короткой сцены, в неофициальной обстановке – когда вокруг не было посторонних, – Энди позволил себе улыбнуться, как маленький, тяжелобольной мальчик, обожающий наряжаться и потакающий этой своей слабости. Дело даже не в том, что Энди был позером, но он ни перед кем этого не скрывал и, несмотря ни на что, находил в подделке что-то настоящее, обращая позерство себе в достоинство. Играя, Энди на самом деле просто ненавязчиво показывал, что все вокруг занимаются тем же самым. За месяцы, проведенные в Нью-Йорке, Джонни понял, что быть американцем – почти то же самое, что быть вампиром: кормиться мертвецами и идти все вперед, и вперед, и вперед, превращая заурядность в добродетель, а мертвое лицо трупа – в идеал красоты. В этой поверхностной стране никому не было дела до той гнили, что кроется глубоко внутри – за улыбкой, деньгами и блеском. После преследований, пережитых в Европе, эта страна казалась сущим раем.