Драконий Катарсис. Изъятый - [138]

Меня опять затошнило. Хорошо, хоть нечем больше блевать. Я отвернулся, прикрыв глаза. Мальчишка уже сердито рыкнул:

— Ешь, моркот! Или силой запихаю.

Пена черной злобы поднялась в груди и вырвалась наружу утробным глухим рокотом, похожим на раскат грома. Юный огр отшатнулся, но тут же рассерженно прошипел:

— Для гнили только гниль в пищу годится.

— Сейчас ты поплатишься, лесной огрызок, — сказал первый подросток и с размаху врезал мне кулаком под ребра, наполнив острой болью. Но я лишь зарычал еще глуше. Юнцы окончательно разозлились, и неизвестно чем бы все кончилось, но к нам подошел взрослый воин-огр, навешал малым подзатыльников, похвалил за инициативу и отправил выкинуть гнилые тушки в отхожее место. Сам же напоил меня водой, не дав ни кусочка еды. Дождавшись, когда я слизал с губ последние капли, огр сказал:

— С тобой будет говорить вождь. Молчи, пока он не спросит.

Никаких подтверждений от меня ему не требовалось, что говорило о вполне реальном наказании за ослушание. Я — существо весьма сообразительное. Так что решил: буду нем аки рыба об лед. Под дождь из черного шатра выбрался все тот же седой огр с черными перьями в волосах. Теперь на нем была кожаная накидка. Видимо, нудный дождь все-таки не очень ему по душе. Военный вождь подошел к тотему, посмотрел мне в глаза и сказал:

— Ты доказал, что являешься взрослым существом. И умеешь принимать грязь мира лицом к лицу, не тая обиды…

Это утверждение вызвало у меня смешок, но я постарался его тут же задавить. Уж обиду-то я затаил, да еще какую. Но им пока не стоит думать о плохом. Пусть наслаждаются последними часами своей никчемной жизни. Вождь заметил перемену в моем настроении, помолчал и продолжил:

— В тебе нет обиды на мир. То, что ты взрастил гнев на нас, преходяще. Мы были, есть и будем. Наши отцы испытывали младших на терпение, мы испытываем, и дети наши будут испытывать. Не это важно. Ты готов принимать мир таким, каков он есть.

Слова огра заставили задуматься. Я хмуро кивнул. Вождь усмехнулся и сказал:

— Сейчас тебе предстоит еще одно испытание. Готов ли ты принимать самого себя, со всеми болями, мыслями, мечтами и потаенными желаниями? Готов ли ты с храбростью посмотреть в глаза своей животной половине, моркот? Нам расскажет об этом твоя боль.

Без всяких знаков с его стороны на краю площадки с тотемом выстроился ряд огров со странными луками в мощных руках. Их было девять, все молодые, в глазах не отражалось ни одной мысли. Луки — под стать мощи стрелков, крепкие и большие, почти в рост нормального эльфа. Вождь величественно воздел руки к серому плачущему небу и громко возвестил:

— Да прозвучит слово боли, да раздастся молчание смелости, да распахнутся объятия храбрости! Пришло время черному моркоту рассказать о его храбрости и стойкости.

Огр отошел от тотема на три шага в сторону, развернулся лицом к стрелкам и медленно кивнул. Я же успел задаться мыслью о том, к чему вообще все эти испытания, мерзкие и кровавые? Если они собираются меня убить, то смысла в них просто нет. Или у них другие планы? Тогда обязательно надо будет разузнать о намерениях огров поболь… Живой треск рвущейся плоти и адская боль пронзили плечо, от чего в глазах помутилось. Сил хватило только на то, чтобы не заорать. В левой руке торчала могучая стрела, пришпилив конечность к тотему. От второго попадания в голове поднялась белая муть, накаленная и жгучая. Но кричать нельзя. Ни в коем случае, иначе… Что иначе, я не знал. Главное — ни звука и поменьше движений. Теперь я сросся с тотемом обеими руками.

Третья стрела вонзилась в левую голень, царапнув кость. Это было зверски остро и откровенно. Белизна в глазах сменилась красным туманом, от которого во мне начал рождаться утробный рык, сдержать который не было мочи. Но я сделал это — ни звука не сорвалось с губ. Мой взгляд нашел глаза вождя, зацепился за черно-синие зрачки и замер, впитывая все оттенки его настроения. Спокойствие и невозмутимость огра помогли удержаться от крика, когда четвертая стрела пронзила правую голень. Еще пять… Всего пять стрел. Надо выдержать!

Я возвышался в падающем потоке воды, сдирающей кожу. Каждый нерв отозвался на тупой удар наконечника в левое бедро. Но я побоялся кричать, опасаясь захлебнуться собственным воплем. Осталось всего четыре.

Наверное, старый тотем не был простым столбом. Его сделали прямо из растущего дерева, оставив кусок ствола на крепких корнях. Там, где пульсировали бездонные дыры моих ран, из ствола текло влажное тепло. И я пил этот дар… Пока правое бедро не скрутила пронзительная боль от попавшей стрелы. Так ощущает себя живой мотылек, которого неумелый энтомолог пытается пришпилить к подложке, чтобы добавить в коллекцию. В тельце раз за разом втыкается булавка, коллекционер сердито бормочет ругательства, не умея выбрать, как же лучше — так прикрепить или по-другому? Всего три! Какие-то жалкие три стрелы, и пытка кончится! Целых три очага мучений… Только бы выдержать, не закричать, не провалиться в обморок.

Запахи мокрой степи наполняют воздух вокруг, заставляя распахнуть глаза. Никогда не думал, что простая трава может так пахнуть! Ты можешь различить каждый оттенок, каждое мгновение… Полынь горька, как сама жизнь, она отдает дождю и ветру пот земли… Ковыль, растущий где-то далеко, шелестит сыростью и терпким бескрайним полем… Много трав, много особенных ароматов. И сам ветер пахнет так, что само его присутствие дарит намек на возможную свободу. Бежать по степи можно долго, главное — стать зверем и понять, что спотыкаться нельзя. Твой голос должен быть неслышимым, чтобы осторожная дичь не сорвалась с места, унося в себе теплую кровь… Иногда антилопы встречают тебя рогами. И нет добра в том миге, когда костяное острие вонзается в твою плоть, говоря: «Твой путь завершен, зверь». Но на то ты и тварь свирепая, чтобы не обращать внимания на рог, пронзивший живот. Ты понимаешь, что важные органы не задеты. И упрямо рычишь в жажде добраться до глотки, пахнущей такой вожделенной кровью… В животе проснулась боль, горячая, сочащаяся жизнью, уходящей прочь. Две… Еще целых две стрелы.